Дневные поездки, ночные вылазки. I. Нулевой километр. II. Нерукотворные лестницы. Себастьян Родригез-Иньюригарро

усмехнулся, сказал:

      – Знаешь, задерживаясь на планке 12, ты удивительным образом мудрее и проницательней.

      – Зато на планке 17 ноги длинней, – фыркнул Ил.

      – Незначительно, – пожал плечами Андерсен.

      Илу стало обидно.

      – В быту заметно, – он уткнулся в пустую кружку. – Стремянка нужна не всегда, а через раз. И шмотки лучше сидят.

      – Кто же спорит, – донеслось с той стороны учительского стола. – Чуть меньше драпировки на щиколотках, чуть больше сходства мешка со свитером на плечах, чуть гуще туман в голове до следующего стойкого отката. Меж тем Карл-Густав на твой счёт не так уж заблуждается. Будешь ли ты болтать о его инсинуациях? Вслух, конечно, не будешь. Отразится ли этот разговор на бумаге? Возможно. Знает ли Карл-Густав о дневниках, фрагменты которых расползаются по всем корпусам? Знает. Считает ли он, что твои записи – не худший способ внедрить отравленный Сайем ветер в интернатский фольклор: исподволь, страшной сказкой, а не набатом? Очень на то похоже, иначе стал бы он распинаться. Можешь ли ты держать себя в руках и не дышать в сторону упомянутых шахт? Поверхностно – ещё как можешь, если захочешь, но речь-то не о поверхности. Только чего ты испугался, слушая Карла-Густава? Подземной тьмы, заблудившихся сгустков отчаяния, которые обязаны были стать злобными духами? По-моему нет. Ты дёрнулся, когда представил, каких явлений сам налепишь из гнусного воздуха – невольно, ненароком, в лучших традициях. Почему я спокоен? Ты слышишь про брошенные шахты не в первый раз – прежде ты их не связывал с южным ветром, но Сай для тебя – не иррационально жуткое место, а кусок нескольких неприглядных историй.

      – Куски неприглядных историй иногда норовят превратиться…

      – В больные лоскуты пространства, я помню.

      – А больные лоскуты дают метастазы неприглядных историй.

      Андерсен взглянул на часы, констатировал:

      – Через две минуты отвар.

      – Отрава-на-травах.

      – Пускай, если так забавней. Пока отслеживай. На чём замешаны самые фертильные страшилки? Проникающие в поры, оставляющие под кожей кладки яиц, откуда вылупляются монстры, чтобы в назначенный час прогрызться наружу сквозь тонкие плёнки одухотворённости, разума, цивилизации? На непривычном, непонятом, неизвестном. А ты вцепился в идею, которая для тебя конкретна как костная мозоль на линии перелома, как выпуклый шов на месте любимой травмы. Я бы сказал, ты обобщаешь и спешишь с выводами, что тоже нездраво, но ты не поселишь в шахтах ни в чём не повинных чудовищ: рычание в зарослях у дороги может превратиться в инфернальную стаю, но если ты уверен, что там – напуганная собака, вряд ли рядом с ней материализуются волки. Тот же принцип: если ты знаешь, что в кустах засела пара недружелюбно настроенных адских гончих, хоровой рык не трансформируется в несколько дюжин прожорливых пастей.

      – Иначе говоря, я вцепился в любимый шов,