И даже небо было нашим. Паоло Джордано

подняв подбородок к небу. Он пел во весь голос, не стесняясь, сколько хватало дыхания. Мне хотелось бы послушать, как он поет соло, пусть только на секунду. Потом все, кроме женщины, взялись за руки. Чезаре, стоявший слева от меня, протянул руку и мне. Я не знала, как мне быть с Флорианой, ведь у нее руки были заняты. Потом увидела, что Томмазо положил руку ей на плечо, и, чтобы замкнуть круг, сделала то же самое. Флориана мне улыбнулась.

      Они были еретики.

      Лягушки были окоченевшие, засохшие, и мне казалось невероятным, что в этих студенистых брюхах могла быть душа. Интересно, по мнению Чезаре, она была еще в них или уже успела перелететь куда-то?

      Когда припев надо было повторить в третий раз, я уже смогла спеть его с некоторыми словами. По-моему, они нарочно повторили его несколько раз, чтобы я запомнила его и смогла спеть целиком. Берн плакал – или, быть может, это тень от волос, падавшая на его лицо, ввела меня в заблуждение?

      После песни Чезаре открыл книжечку и прочел два псалма. Я не привыкла к молитвам; когда-то, во время подготовки к первому причастию, я ходила на мессу вместе с родителями; но с тех пор мы к церкви и близко не подходили.

      Лягушек благословили, потом мальчики руками наполнили ямки землей.

      – Нам надо о многом поговорить, – сказал Чезаре, прежде чем уйти. – Приходи к нам еще, Тереза, я буду тебе очень признателен.

      Он предложил Берну проводить меня до ограды.

      Мы шли по подъездной дороге, Берн катил мой велосипед, придерживая его за руль.

      – Понравилось тебе? – спросил он.

      Я ответила «да», главным образом из вежливости. И только потом поняла, что это была правда.

      – Я не упрекаю тебя за принесенные тобой жертвы, – сказал Берн, – твои всесожжения все еще у меня перед глазами.

      – Что?

      – Я не возьму тельцов из дома твоего, не возьму козлят из твоего хлева. – Он повторял одну из молитв, которые недавно прочел Чезаре. – Я знаю всех птиц небесных, и все, что резвится в полях, – мое… Это мой любимый стих, – пояснил он. – «Все, что резвится в полях, – мое».

      – Ты его знаешь наизусть?

      – Некоторые я выучил, но пока еще не все, – уточнил он, как бы извиняясь.

      – А почему?

      – Времени не было!

      – Нет, я хотела спросить, почему ты учишь их наизусть? Для чего это нужно?

      – Псалмы – единственный вид молитв, единственный, который угоден богу. Те молитвы, которые ты бормочешь по вечерам, ничего не стоят. Бог даже не слушает их.

      – Это ты узнал от Чезаре?

      – Мы всё узнаём от него.

      – И вы трое даже не ходите в нормальную школу?

      Берн прокатил колесо велосипеда по камню, цепь затряслась.

      – Осторожно! – крикнула я. – Козимо только-только его починил.

      – Чезаре знает много больше того, чему учат в нормальных школах, как ты их называешь. В молодости он был исследователем. Жил в Тибете, в пещере, один, на высоте пять тысяч метров.

      – Почему в пещере?

      Но Берн меня не слушал.

      – Он