Дорогой друг. Перевод Елены Айзенштейн. Ги де Мопассан

А ведь середина лета! О! этой зимой я поеду лечиться в Ментон. Так ужасно, по-моему, но здоровье прежде всего. Они пришли на Рыбный бульвар к большой стеклянной двери, на которую с двух сторон была наклеена газета. Три человека, остановившись, читали ее.

      Над дверью, как зов, размещались буквы, освещенные газовыми фонарями: «Французская жизнь». И прогуливавшиеся внезапно проходили к свету, который бросали эти блестящие слова, показавшиеся вдруг в полном свете, видные, ясные и чистые, как посреди бела дня, а потом сразу ушли в тень. Форестье толкнул дверь: «Входи!» – сказал он. Дюруа вошел, поднялся по роскошной и грязной лестнице, так что вся улица видела, и зашел в приемную, в которой два гарсона конторы приветствовали своего товарища; потом остановился в своего рода гостиной для ожидания, пыльной и истасканной, которая была обтянута поддельным зеленым бархатом, изрешеченным пятнами и местами изглоданным, словно мышами

      – Садись, – сказал Форестье, – я вернусь через пять минут.

      И он исчез в одном из трех проходов, которые вели из комнаты.

      Странный, непередаваемый, особенный запах редакции плыл по этому месту. Дюруа оставался неподвижен, немного робок и несколько удивлен. Время от времени перед ним проходили люди, входили в дверь и уходили в другую, до того, как Жорж имел время их рассмотреть.

      Это были иногда молодые люди, очень юные, делового вида, державшие в руках листы бумаги, трепетавшие на ветру при движении; иногда – рабочие-наборщики, чьи блузы в чернильных пятнах позволяли видеть воротник белой рубашки и драповые брюки, как у светских молодых людей. Они с осторожностью несли полосы отпечатанной бумаги, свежеотпечатанные и еще влажные корректуры. Несколько раз входил маленький мосье, одетый с подчеркнутой элегантностью, в зауженном на талии плаще, его ступни были сжаты остроконечными башмаками. Какой-то светский репортер нес вечерние «отголоски». Приходили другие, серьезные, важные, с высокими шляпами с плоскими краями, как если бы форма шляпы отличала их от остальных людей.

      Форестье вернулся, держа за руку большого худого парня лет тридцати-сорока, одетого в черное и с белым галстуком жгучего брюнета, с закрученными кончиками острых усов, имевшего нахальный и довольный вид.

      Форестье сказал ему:

      – Прощайте, милый мэтр.

      Тот пожал ему руку.

      – До свидания, мой милый.

      И спустился по лестнице, насвистывая, с тростью в руке.

      Дюруа спросил:

      – Кто это?

      – Это Жак Риваль, знаешь, известный газетчик, дуэлист. Он принес корректуру. Гара, Монтель и он – три первых корреспондента, умных и злободневных, которые есть в Париже. Они зарабатывают тридцать тысяч франков за две статьи в неделю.

      И пока они с Форестье шли, они встретили маленького человека с длинными волосами, толстого, неухоженного, который пыхтя поднимался по лестнице.

      Форестье очень тихо приветствовал его.

      – Робер де Варан, поэт, автор «Солнца смерти», еще один