Инсун Эшли Бэрри. БоЖенька

скрипнул и поехал вперед.

      – Слышишь, – не унимаются мужики.

      – Не слышит, – отзываешься ты.

      Ой, нет. Сиди-ка ты молча. Если им булыжник поколотить охота – пускай. Мое-то тело пожалей.

      – А ты еще кто?

      Молчи-молчи-молчи.

      – Ну, вроде как Эшли.

      – А это, – мужчина ткнул битой в друга, – настоящий водитель трамвая. Мой брат. Человек, чье место занимает голем худощав и невысок. Он выглядит как подросток, только пышная щетка усов на лице сбивает с толку. Увидишь такого в окошке трамвая – подумаешь, матерый мужчина, а на деле рохля.

      – Я ш-ш-ш, – еще и заика.

      – Он шесть лет этот трамвай водил, – поясняет мужик. Да так обиженно, что впору посочувствовать.

      Ты главное молчи. Пускай сами разберутся. Не лезь.

      – Так пусть нормальную работу себе найдет, – говоришь ты буднично, как само собой разумеющееся. И сидишь так спокойненько на месте.

      Рохля разволновавшись, вытирает взмокший лоб рукавом, дышит часто, присаживается на кресло рядышком.

      Его братья нахохлившись, стискивают биты покрепче.

      Какая глупая ситуация.

      Какой позор.

      На тебя все глядят в упор.

      И выкидывают на конечной. И рядом вышвыривают обломки камня.

      Двери трамвая клацают, захлопываются, и мужики уезжают прямо в депо.

      И вы вместе с големом остаетесь валяться. Бестолково глядеть на небо.

      У тебя ноет в боку. Да и губа горит. Чего и стоило ожидать от своей дерзости. А камень лежит спокойно, безмятежно.

      Мне бы быть им, чтобы волны невзгод били, а я скалой все сношу и продолжаю идти вперед. Чтобы быть бесстрастным ледоколом, бесчувственной глыбой, чтобы ни волнения, ни обиды, ни боль, не выбивали из колеи.

      Я этим големов восхищаюсь: ему ведь пропишут новые правила, и он без проблем двинется их исполнять. Разве не пример для подражания? Разве не мечта?

      Ты глядишь на голема тоже. Но в глазах твоих нежность и печаль. Серьезно? Ты жалеешь груду камней? Им не больно, не страшно, их ничто не тревожит.

      Ты поднимаешь голову вверх, чувствуешь на лице прохладу вечернего ветра, осматриваешься.

      Здесь, среди чопорных, начищенных до лоска новостроек, притаился захудалый домишко. Ты не знаешь, но в нем прошло все мое детство.

      Каждое окошко, каждая трещина здания – тебе должны быть знакомы. Но ты видишь их впервые: и мокрую тряпку на крыльце, и изобилие горшков под окнами, и чуть облупившаяся краску на углах.

      Среди покинутых темных окон лишь одно распахнуто. Источая теплый лампадный свет и ароматы приправ жареной картошки, окошко манит к себе.

      Ты с любопытством, с чувством вседозволенности, влезаешь по карнизу.

      – А, Эшли, – тетушка Энн стоит у кухонной тумбы, крутит в мясорубке поздний ужин. Она не удивляется ни тебе, ни твоей странной манере входит в дом. Энн вообще удивительно спокойна. И не скажешь, что еще утром, она билась в истерике. – Тебе бы к мамке зайти, она волнуется, говорит, пропадаешь невесть где.

      – Ага…

      И вы молчите. Ты