Инсун Эшли Бэрри. БоЖенька

сединой, с морщинистым, как у кожаной сумки, лицом, с рабочей черной одеждой, чьи полы сливаются, врастают, плавно переходят в тьму. И только старческие глаза светлые, выцветшие: радужка глаз размывается и белеет. И безжизненный этот взгляд направлен прямо на тебя, и говории "я знаю твою тайну", "я знаю что ты делаешь", "я знаю кто ты". Хранитель слепостью своих глаз видит не Эшли Берри. Он видит тебя.

      По затылку бегут мурашки.

      – Поставьте инсун, – поросит хранитель, и твой разум наконец включается. Захлопнув пыльную книгу, ты взглядом мельком скользишь по обложке, прежде чем поставить инсун на место. И может это было помутнение разума, а может зрительная иллюзия, но имя на обложке принадлежит тебе.

      – Проверка отчетов из вашего отделения выявила, – хранитель хмурит брови. Он не может сказать "нарушения", ведь это будет неправда. Нет. В аббатстве тайн лжи не бывает отродясь. Тайны, секреты – это всегда полуправда, недомолвка, недосказанность, это зыбкие слова, что можно лить бесконечно, но смысла в них не добавится. Поэтому старик сказал, – Вы можете работать лучше.

      Он оборачивается и уходит во тьму, к полкам с отчетами. Твой взгляд бегает, пытается понять шутка ли это. Ноги сами следуют за хранителем, хотя мыслям, сердцем тебе все чудится обман.

      – Вот к примеру ностальгия, – монотонно размышляет старик, – Сэды вам спихнули, оно и понятно, сейчас грусти во всем полно, но Вы-то чего на учет поставили? Ностальгию можно как светлую грусть воспринять, или нежные воспоминания, или как радость узнавания. Вы бы проявили изобретательность и направили бы в отдел радости. У них вечно нехватка: моментов много, но все короткие.

      – А?

      – Вот документы, проанализируйте, исправьте. А я, так и быть, задним числом утвержу. Нам же для статистики, сами понимаете.

      – Ага, – раз вручили кипу, ты и стоишь с полными руками. Молодец.

      – Вы же все равно вечерами время в одиночестве проводите, – и снова этот взгляд. И снова тебя пробирает до костей. Старик улыбается – и ты впервые видишь эмоцию на этом безжизненном лице. И все равно не находишь в нем искренности, жизни или радости. Улыбка на истертых сухих губах выцвела, а глаза пустые, как стекляшки.

      Твой короткий кивок удовлетворяет старика. И ты легко можешь ретироваться. Уйти.

      В коридоре снуют люди: в красных мантиях – Мэды, догадываешься ты, отдел злости, гнева; яичными желтками по белому пространству бегают представители отдела радости; где-то мелькают розовые халаты; где-то синие; чем больше фиолетовых мантий, как и та, что на тебе, тем ближе отдел страха. Это фиры. Ты фир.

      И в какой кабинет сунуться? Ты мнешься, стопоришься, мешаешься.

      – Эшли, – в гомоне ты еле улавливаешь голос. Противный такой… – Эшли.

      Эшли – это ты. Привыкай. Обернувшись, ты видишь девушку. Она обычная: не красивая, не уродливая, таких на улице встретишь десяток, вроде отличаются, а в массе своей одинаковые. По вздернутой недовольно верхней губе и шпилькам туфель ты понимаешь, что это Шейми.

      – Эшли, – она блаженно привалилась на косяк кабинета, впилась жадно в тебя глазами, – что