Репрессированный ещё до зачатия. Анатолий Никифорович Санжаровский

важный Васькин пёс с добрым лицом. Всегда держался он справа от Васьки. Был его правой рукой.

      Козы были по одну сторону бугра, козлята по другую. Они не видели друг друга. Зато мы с Васькой видели и тех и других. У хорошего пастуха четыре глаза! И если уж они паче чаяния кинутся на сближение, им другого пути нет, как только через наши трупы.

      Ну разве мы допустим их воссоединения?

      И вот однажды в один из таких обеденных перерывов – было это в воскресенье тринадцатого июля 1952 года – мы сошлись. Запив полбуханки глиноподобного кукурузного хлеба литром кипячёного молока из зеленой бутыли, посоловелый Васька – а было так парко, что, казалось, плавились мозги, – разморенно вставил себе на десерт в угол губ папироску. С небрежным великодушием подал и мне.

      Я в страхе попятился. Спрятал руки за спину.

      – Ты чего? – удивился Васька. – Кто от царского угощенья отпрыгивает по воскресеньям?

      – Я не к-кур-рю… – промямлил я оправдательно.

      – А-а! – присвистнул Васька. – Вон оно что! Мамкин сосунчик! Долго ж тебя с грудного довольства не спихивают. Сколько тебе?

      – Тринадцать.

      – Уже все тринадцать! – Васька в панике пошатал головой. – Какой ужас!.. Во! – Васька щёлкнул пальцем по газете, в которую был завернут оставшийся после обеда шмат чахоточно-желтого кукурузного хлеба кирпичиком. – Вон шестилетний индонезийский шкеток Алди Ризал в день выкуривает по сорок сигаретин! Учись! О мужик! А ты?.. Тоскливый ты кисляй…

      Васька лениво мазнул меня пальцем по губам.

      Брезгливо осмотрел подушечку пальца. Вытер о штаны.

      – Мда-а… Молочко ещё не обсохло. Мажется, – трагически констатировал он. – Несчастный сосунчик!

      Это меня добило.

      Я молча, с вызовом кинул ему раскрытую руку.

      Он так же молча и державно вложил в неё «ракетину».

      – Хвалю Серка за обычай. Хоть не везёт, дак ржёт! – надвое выпалил Васька.

      Что он хотел этим сказать? Что я, дав вспышку, так и не закурю? Я закурил. Судорожно затянулся во всю ивановскую. Проглотил. И дым из меня повалил не только из глаз и ушей, но и изо всех прочих щелей. Я закашлялся со слезами. Во рту задрало. Точно шваброй.

      – Начало полдела скачало! Всё пучком! – торжественно объявил Васька. И мягко, певуче вразумил: – Всякое ученье горько, да плоды его сладки…

      – Когда же будет сладко? – сквозь слёзы просипел я.

      – Попозжей, милок, попозжей, – отечески нежно зажурчал его голос. – Не торопи лошадок… Надо когда-то и сначинать… А то ты и так сильно припоздал. У меня вона куревой стаж ого-го каковущий! Я, говорила упокойница мать, пошёл смоктать табачную соску ещё в пелёнках. Раз с козьей ножкой уснул. Пелёнки дали королевского огня. Еле спасли меня… Кто б им тепере и пас коз?.. А вызывали, – Васька энергично ткнул пальцем в небо, – пожарку из самого из центра! Жалко… С пелёнками успел сгореть весь дом, а за компанию и два соседних.

      Его героическое прошлое набавило мне цены в моих собственных глазах.

      Я угорело зачадил, как весь паровозный парк страны, сведённый воедино.

      – Это несмываемый позор, – в нежном распале