Жених и невеста. Анатолий Никифорович Санжаровский

Да мало ль с чего шашнадцатигодовая тёлка вскинется на дыбошки? Много ещё в девке блох… С бусырью… С сырцой… И куда только её черти угнали? – Отец оглядел комнату. Послал взгляд в сад за окном. – Вот бы нараз найти её да всем втрёх и переговоры переговорить…

      Крутских защитительно, крестовкой, сложил руки на груди.

      – Никаковских разговоров-переговоров! Никаковских! Анафема ешь мои расходы! Я себе вот что вбубениваю: «Ешь, Виталь Сергейч, солно, пей горько: помрéшь – не сгниéшь и будешь лежать, как анафема». А женишонкаться… А обжаниться, ежли прижмé ещё на ком, так вспомню, раздолбайка, нонешнюю срамотишшу и ни ногой к бабьему к молодому духу!

      Крутских обежал и ощупал полохливыми глазками стены, будто я могла сквозь них войти, и живой ногой уёрзнул из хаты.

      4

      Прямо страху в глаза и страх смигнёт.

      Подшагнул отец к окну и мрачным взором провожал Крутских.

      В стреху я видела, как прасольщик шёл-бежал прочь без оглядины.

      Крутских вовсе пропал с глаз.

      А отец всё стоял столбом, сцепил руки на груди.

      Может, так и простоял бы с вечность у окна, не зацепись краешком глаза за вожжи в плетне. Минуту какую с дивом смотрел на вожжи, будто звал из памяти что. Шлёпнул себя по лбу ладонищей.

      – Тo-то, Михайло, девка коники выкидывает – вожжи у тебя шибко новёхоньки, раскидай тя в раны! А вот и вожжам настал работный час!

      Под тяжёлыми руками оконные створки пошли в стороны. Отец прыгнул в сад.

      – Ну теперь, невестушка, посчитаемся – твердил малым угарным голосом и наматывал вожжи на ведёрный кулак. – Пригладим в аккурат всё, что ты там глупо связала.

      Свирепое отчаяние повело к риге, от риги к амбару, от амбара к хлеву, от хлева к курятнику.

      Распахнул курий домину – бегом одурелыми гляделками по жердинам.

      С досады саданул кулачиной в кулачину. И на насесте нету Марьянки!

      – Мать! – во весь рот шумит мамушке. Мамушка возверталась из церкви, только вот притворила за собой калитку под навесом. – Мать! Там околь двора не видала где нашу шутоломиху?

      – Окромя сраму околь нас нонь никто не ходит…

      Сказала мамушка это, ойкнула и закрыла лицо руками. Пришатнулась к плетню.

      Сильный плач заколыхал тяжёлое тело.

      Не стерпела я, не удержала слезу…

      Реву, а сама кулаки в рот, чтоб голос мой не сказал отцу, где я.

      Из-под стрехи вижу: подбёг сам к мамушке, взял за плечи, ведёт к дому. У порожка пихнул под неё стулку.

      – И чего, – пробубнил, – убиваться его так?

      – Ой, Миш, ну-у… – Мамушка залилась ещё горше того.

      Сверкнул отец шалыми глазищами.

      – Ну вой, вой! Я ль запрет кладу? Вой!.. Всё какой-никакой наваришко. Баба плачет – меньше ссыт!

      Как-то разом мамушка срезала силу в голосе. Потишала.

      – Э-эх, – укорно покачала головой. – Какой ты, Миш, был на язык бандит, так такой и закаржавел.

      Только тут мамушка разжала глаза от слёз – разглядела, что за штука бугрилась у отца