Жених и невеста. Анатолий Никифорович Санжаровский

в открытку, напрямо, кладу совет:

      – Так просите у соседей кошку и с Богом!

      – На что у соседей? По части кошки я сладилси с твоим с батьком. Ехать тебе со мной на божий суд… К венцу. Я тебе с первых глаз говорю: насмешеньки надо мной ты вовсе ни к чему делаешь. Муж – коренник в семье. Мужа поважать надоти.

      А я и глядеть не хотела на криводуя на того разнесчастного. Да только где ж его взять силу против родителевой воли? Куда родителев ветерок повеет, туда и потянешь.

      – Ты, толкушка, – пушил меня после отец, – дурью особо не майся, а поголоси для порядка да и иди с Богом за своего толстокарманника. Мы бедствовали всю жизню, жили с зажимкой, перебивались с хлеба на квас, так хотешки ты за нас поживи в довольстве. Можа, глядишь, и его шалая копеюшка какая ненароком к нам в хату забредé.

      В мае семнадцатого повезли нас в церковь.

      Народу там – негде и курице клюнуть.

      До аналоя нам оставалось пройти шагов ещё так с пяток.

      На тот момент возглявка мой оглянулся. Оглянулся и глядит с плеча, долгохонько так глядит, ровно тебе прикипел.

      Дёрг это я его за рукав, дёрг.

      – Что, – вшёпот сымаю спрос, – ворону завидел?

      – Не-е. Папапьку твово.

      – А что, ты ра́ней его не видел?

      – Видать-то видал, да не мог и подумати, что он до таких степеней голяк. Во удумал! У чём в святилишше пришлёпал… В притворе с протянутой рукой и то в одёжке посправней… Да ну ты тольке полюбуйси, какой на ём картинный полотняный мешок, в полной мере обшорканный. А воображае, поди, на увесь фрак с иголочки!

      Проговорил он это с ядом и в крайней отвратности тоненько захихикал, просыпал смешки, как пшено, на доску.

      Смех вышел короткий. На прасольщика навалился овечий кашель. Овечий кашель повсегда изводил его.

      От злости потемнело всё у меня в глазах. Я вся как есть потерялась. И в ум не положу, быть-то мне как. А недотыка исподтиха знай стегает своё (батюшка всё не выходил).

      – За тобой, – долбит долотом в саму душу, – папанька дал – воробушек больша в клюве снесé. А ничего… Не внапрасну ж к недобру был вихорь с пылью навстречь нашему поезду… Знашь, как встарь в нашенской, в воронежской, сторонушке муж жане говаривал? Я царь, а ты моя тварь! Вона какие роля пораздаст нам нонеча венец!

      Кажется, подо мной ноженьки лучинками так и хрустнули. Слова сказать не скажу, ровно мне Бог и языка никогда не давал.

      Отпустила беда язык, я и пужани дурным голосом:

      – Ах ты гробовоз!.. Да венчайся ты вон с им! – тычу в обомлелого попика, что спешил к нам. – А я не тва-арь!

      Содрала я с себя фату и только шварк её прасольщику на пролысину да вдобавки та-ак толканула – шмякнулся он батюшке к ногам.

      Батюшка раскинуть руки раскинул, а поймать-таки не словчил.

      Видит мамушка такой мармелад – плохо с ней.

      Отец поддержал её. Но, завидев, что наладилась я продираться сквозь толпу, как нож в масле, к белому к свету в выходе, ударился за мной, спокинул родительницу на наших соседей.

      Уже на паперти заарканил за волосы и ну волочить назад. A из себя