Сильнее денег. Джеймс Хедли Чейз

Может, мне удастся уговорить его.

      – Держи карман шире. Проще всего дать мне денег. Много не надо, всего каких-нибудь…

      Я с силой встряхнул ее. Мне едва не стало дурно, когда она дохнула на меня.

      – Ты согласишься лечиться у него, если мы с ним договоримся? – крикнул я.

      Римма вырвалась у меня из рук.

      – Как хочешь.

      – Ладно. Я переговорю с ним. Никуда не выходи из комнаты. Я скажу Кэрри, чтобы она принесла тебе чашку кофе и что-нибудь поесть.

      Подойдя к лестничной площадке, я окликнул Кэрри и попросил принести Римме шницель и кофе, потом зашел к себе и надел свой лучший костюм. Костюм был неважный, местами лоснился, но когда я причесался, почистил ботинки и вообще привел себя в порядок, вид у меня стал вполне приличный.

      Затем я снова зашел к Римме.

      Она сидела на кровати, отпивая кофе, и, увидев меня, по привычке сморщила нос.

      – О! Ты здорово выглядишь!

      – Не важно, как я выгляжу. Давай пой. Все что угодно.

      Римма уставилась на меня.

      – Все что угодно?

      – Да. Пой.

      Римма запела «Дым ест тебе глаза».

      Она пела безо всякого усилия. И снова при звуках ее чистого, сильного голоса я почувствовал озноб.

      Я стоял и молча слушал, а когда она исполнила припев, остановил ее.

      – Хорошо, хорошо, – сказал я с бьющимся сердцем. – Никуда не уходи. Я скоро вернусь.

      Прыгая сразу через несколько ступенек, я сбежал по лестнице.

      Особняк доктора Клинци стоял посреди большого красивого сада, обнесенного высокой стеной и острыми железными шипами.

      Я пошел по длинной аллее. Мне потребовалось три-четыре минуты быстрой ходьбы, прежде чем я увидел дом, показавшийся мне голливудским вариантом дворца Медичи во Флоренции.

      Около пятидесяти ступеней вели к большой террасе. В окнах верхнего этажа виднелись решетки.

      И от самого особняка, и от сада веяло какой-то холодностью и отчужденностью. Казалось, даже розы и бегонии источают не аромат, а уныние.

      Недалеко от аллеи, под тенью вязов, сидело в креслах-колясках несколько человек; рядом хлопотали три или четыре сиделки в ослепительно белых халатах.

      Я поднялся по ступенькам парадного и позвонил.

      Через несколько секунд дверь открыл какой-то серый человек: у него были серые волосы, серые глаза, серый костюм и медлительные старческие манеры.

      Я назвал себя.

      Он молча провел меня по сверкающему паркету в небольшую комнату, где за письменным столом сидела и что-то писала карандашом изящная блондинка – медсестра.

      – Мистер Гордон, – доложил серый человек.

      Стоя позади, он с такой силой пододвинул стул, что мне волей-неволей пришлось сесть: уходя, он осторожно, словно она была из хрупкого стекла, прикрыл за собой дверь.

      Медсестра отложила в сторону карандаш и, печально улыбаясь одними глазами, мягко спросила:

      – Да, мистер Гордон? Чем мы можем вам помочь?

      – Я хочу переговорить с доктором Клинци об одном пациенте.

      Медсестра взглянула