Из записок следователя. Николай Михайлович Соколовский

жизнью: в прошедшем для нее не существовало других воспоминаний, кроме как нищета да разврат, разврат голодный, из-за куска черствого хлеба, из-за гроша денег. В настоящем… но настоящее Чоботовой вы узнаете из рассказа.

      На дворе март месяц, с крыши началась капель, в воздухе пахнуло приближением весны. В одном из самых глухих, отдаленных городских углов я нашел жилище Чоботовой.

      – Здесь, что ли, жила Дарья Яковлева? – спросил я какую-то попавшуюся мне старушонку.

      – Это зарезана-то?

      – Да.

      – А тебе на что ее, родимый?

      – Мне не ее надобно, а другую, что с ней проживала, Чоботову.

      – Чоботову? Нет такой здесь, нет.

      В это время подошла к нам еще растрепанная старушонка.

      – Федулиха! Слышь, какую-то Чоботову спрашивают, у нас таких нетути?

      – Чоботову? До твоей милости не Надьку ли разно-глазу надо?

      – Она, что ли, с Дарьей жила?

      – Она.

      – Ну, вот к ней-то меня и ведите.

      Через нечистый, навозный двор мы подошли к землянке.

      По городам небогатые люди, а в деревнях все вместо бани строят землянки. Только самый неприхотливый вкус да самый твердый организм могут выдержать подобную ванну. Я не вдаюсь в описание землянки, потому что надеюсь, что каждый видел их. Как жилище по удобствам она стоит ниже всякой собачьей конуры. Когда я вошел прямо со двора в показанную мне землянку, я сначала ничего не мог рассмотреть. В землянке было почти что темно (хоть всего и был второй час дня): она освещалась какой-то скважиной в четверти полторы величиной вместо стекла, наполовину замкнутой тряпкой, дым и чад, наполнявшие землянку, ели глаза, на совершенно черных, закоптелых стенах каплями собралась сырость.

      Прошло несколько мгновений, и я привык к темноте и чаду.

      – О-ох! – раздалось в одном углу. Я обернулся в тот угол, откуда послышался стон. На лавке была навалена куча отвратительно грязных лохмотьев, под ними что-то шевелилось.

      – Кто тут? – спросил меня слабый грудной голос.

      – Мне нужно Надежду Чоботову, это ты, что ли?

      – Я, что вам угодно?

      Из-под кучи лохмотьев, состоявших, как потом я рассмотрел, из теплой юбки и из клочьев изорванного салопа, показалась сначала женская голова, а потом и туловище. На девушке была рубашка какого-то серого от грязи цвета.

      Надежде Чоботовой было не больше двадцати трех – двадцати четырех лет: как видно, когда-то она была очень недурна собой, худоба ее лица была поразительна, болезненный, порой вспыхивавший румянец еще более усиливал впечатление, оставленное молодым изможденным лицом умирающей. Удушливый кашель прерывал почти каждое слово Надежды, на полу около нее заметны были кровавые пятна. Я застал едва ли не последние минуты борьбы между жизнью и смертью.

      Я сел на полу около Надежды; в неплотно притворяющуюся дверь, выходившую прямо на двор, несло холодом. Я хотел прихлопнуть дверь.

      – Оставьте, ведь она все так. Видите, какой холод здесь.