Из записок следователя. Николай Михайлович Соколовский

не помнишь. Ведь пальцем на тебя все указывают. Смеяться, да бесчинствовать все умеют, а нет, чтобы пожалеть. Ведь вот собака другая лучше, чем я, издыхает.

      – Неужели ты одна лежишь здесь, никто не присмотрит за тобой?

      – А неужто кому дело есть? Известно, гулящая.

      – Кто же тебе есть носит?

      – Есть-то? Да Федулиха, коль вспомнит. Ругается все: «скоро ль издохнешь, говорит, в убытки только вводишь». Хоть бы смерть-то скорее пришла.

      В это время в закоптелое, разбитое окно пробрался солнечный луч и упал на бледное, изможденное лицо умирающей, на грязные лохмотья, прикрывающие ее тело. Злее насмешки над человеком, как этот луч, говорившая жизнь, напоминавший радость, судьба не могла придумать. Она была так же безучастна к надежде, как те люди, что заставляли ее голодную петь и плясать в своих пьяных оргиях, что с ругательством бросали ей, умирающей кусок черствого хлеба.

      – Вот днем все как-то легче, слышишь, что люди ходят, а уж ночью очень тяжело. Ведь одна все лежу, и сна-то нет, кашель замучил. И воды-то некому подать, намедни вот тут поставила кувшин – замерзла.

      – Ты хоть бы в больницу шла, там, по крайней мере, людей видишь, все легче! Там и тепло есть.

      – Да ведь там деньги спрашивают с нашего брата. Да вот Софья недавно лежала в больнице, так жаловалась, все говорит уж так там нехорошо, почитай есть не дают.

      Я сам знаю очень хорошо положение наших больниц, но проведя параллель между ними и землянкой Надежды, я нашел, что больница все же имеет преимущество, а потому стал уговаривать Надежду перейти в больницу, принимая на себя хлопоты поместить ее там даром.

      – Нет, не пойду, недолго осталось… Ведь вон барбоска сдох уже недавно во дворе, а мне кто не велел. Не велика барыня…

      – Есть, что ли, у тебя кто родные?

      – Были, и отец был, и мать была, теперь не знаю. Чай, и теперь живы, знать-то меня не хотят. Да мне все одно, недолго…

      Надежда опять закашлялась.

      – И там жизнь не красна была. Рада вырваться была, да не на радость вырвалась.

      Отец Надежды Чоботовой был незначительный чиновник, хорошенькая дочка его привлекла внимание одного уездного франта, тот соблазнил ее, жил с ней года два, потом бросил.

      От него Надя перешла к другому и, идя обычным путем, дошла до страшного конца.

      – Не насмешничайте над нами, и без того нам тошнехонько, и без того смерти ждешь. Ведь не больно старуха я, и двадцать третий год пошел, а я словно век целый жила, глазоньки бы мои на свет божий не смотрели, опостылел он мне. – О-хо-хох, как тошнехонько мне!

      Больная стала метаться, глухой кашель все сильнее и сильнее стал душить ее, глаза Надежды налились кровью.

      – О-ох, смерть моя пришла, – стонала Надя.

      Я только мог через неделю опять навестить Надю. Та же Федулиха встретила меня.

      – Что Надя? – спросил я Федулиху.

      – Скончалась-та, родимый.

      – Как скончалась?

      – Вчера еще, вечером. Так-таки и померла. Горемычная ее головушка.

      Не слушая Федулихи, я бросился в землянку Нади. В том