Из записок следователя. Николай Михайлович Соколовский

не знаете, Дмитрий Иванович, что это за гусь, Фома? А вы спросите-ка его, что нашли у него на спине, как поймали его да стали судить?

      – Что же у тебя нашли, Фома?

      Фома тоже усмехнулся.

      – Да не знамо что, ваше благородие, люди сказывают, что кнут да палки.

      – Как кнут да палки?

      – Да так, ваше благородие. Как потерли спину сукном, да оглядел меня лекарь, ну и порешил, что де прежде был наказан и кнутом, и палками.

      Я взглянул пристальнее на Фому и увидел на загоревшей коже лба его едва заметный, в виде белого рубчика, знак каторжного клейма.

      – Ну, брат Фома, ты видно, в самом деле бывалый и с каторгой знакомство вел.

      – Бывалый не бывалый, а на своем веку виды видывал.

      – Да что, Дмитрий Иванович, – вмешался депутат. – От кнута до палки у него во всем теле ни одного сустава вы не найдете цельного: он и на ухо-то одно был глух, и рука-то у него переломлена. Бедовый, одним словом, бедовый был.

      Мой интерес к Фоме все больше и больше возрастал. Я сначала никак не предполагал, что стоявший передо мной невзрачный с виду человек, с лицом обыкновенным, веселым, имел за собой длинную историю, полную, быть может, кровавых, потрясающих эпизодов.

      – Где это тебя угораздило, Фома, руку-то сломать?

      Фома не принадлежал к числу тех упорно молчащих арестантов, от которых помимо односложных ответов вы не добьетесь ничего. Как арестант опытный, Фома очень хорошо знал, что в этом случае я спрашиваю его не как следователь, а просто как частный человек, и что его рассказы, без поименования местности и времени, не могут служить причиной изменения к худшему его участи.

      – Мордва проклятая уходила, ваше благородие. Забрался я к одному, лошади больно были хороши, хотел прокатиться на них, да неладно сделал, услыхал мусульман. Я было туда-сюда, да что поделаешь, как вся деревня гонится за тобой. Отбояриваться хотел, да бьет-то не свой брат… Как стали, собаки, все лупить меня, так я думал, что из меня и дух вон, тут и смерть пришла.

      – Ну что же, в суд, что ли, они тебя потом представили?

      – Какой суд! Сами порешили и печать приложили такую, что до второго пришествия не забуду. Уж так, ваше благородие, били, что кости и теперь трещат. Подлинно, что небо с овчинку показалось.

      – Еще диво, как они тебя тут же не укокошили?

      – И так диво… Полагать должно, что они-то, видишь, думали, что мертвый, так за мертвого под овраг и свалили.

      – Как же ты очнулся-то?

      – Да спасибо такому же проходимцу, как и я: кабы не он, сдох бы в овраге, как собака…

      Фома замолчал, я не прерывал его молчание.

      Прошло несколько секунд.

      – Ну уж подпустил же я им красного петуха, долго они не забудут Фому не помнящего родства.

      – Всю деревню, что ли, вымахнул?

      – Почитай что всю, а коли и осталась, так труба одна.

      – А как деревня-то называется?

      Фома взглянул на меня и улыбнулся.

      – Деревня-то? Забыл, ваше благородие… Ведь я вам докладывал, что память тогда они же у меня отшибли.

      – А глух-то ты от чего