Из записок следователя. Николай Михайлович Соколовский

роте узнал, как взяли-то меня. Я знаешь, спрашиваю: за что это, братцы, меня берут.

      – Кого же ты спросил-то?

      – Не помню, ваше благородие. Уже оченно напугался я, отродясь не видал такого дела.

      – Какого дела?

      – Да вот, что взяли-то меня. Спрашиваю я ротных, а они мне и говорят: Дашку так и так, ты порезал, душу христианскую сгубил.

      – Так ты и не был в понедельник-то у Дарьи?

      – Не был, ваше благородие. Понапрасну она на меня такую беду взваливает.

      Надо вам заметить, что Прокофьев, ударив в последний раз Дарью, кинул нож и бросился бежать, не разбирая дороги, по огородам, по сугробам домой. На полдороге его видели два солдатика его же роты, испуганного, бледного, и тотчас же догадались, что с ним случилось что-то неладное.

      – А скажи, пожалуйста, Прокофьев, откуда ты бежал в понедельник, часа в четыре после обеда.

      – Ниоткуда, ваше благородие, я дома был в эту пору.

      – Как же тебя видели Стволов и Портупеянко.

      Прокофьев вздрогнул и побледнел. Прошло несколько секунд молчания.

      – Виноват, ваше благородие, – задыхающимся голосом едва слышно проговорил Прокофьев, – был у Дарьи.

      – И ударил ее ножом?

      Видно было, что в Прокофьеве происходила страшная борьба, сознаться или нет в своем поступке: на подвижном лице Прокофьева можно было читать все симптомы этой борьбы. Наконец, страх наказания превозмог.

      – Никак нет, ваше благородие, – скороговоркой, почти закричал Прокофьев.

      Я стал уговаривать Прокофьева сознаться, говорил, что полное сознание уменьшит наказание, что при произнесении приговора должны принять во внимание вспыльчивость, вследствие которой совершено преступление, а еще более раскаяние. Но Прокофьев не сознавался.

      Во время моего разговора я заметил в некоторых местах шинели Прокофьева едва-едва видные темные, неопределенные пятна: только на самом конце полы осталось совершенно явственное маленькое кровавое пятно.

      – Кто же так постарался над Дарьей?

      – Сама, ваше благородие.

      Я не ожидал подобного оборота: по положению ран на теле Дарьи ясно было видно, что показание Прокофьева нелепость.

      – При тебе.

      – При мне.

      – Ну расскажи, как это было?

      – Я, ваше благородие, пришел к Дарье-то, – начал с замешательством и остановками Прокофьев. – А она сидит на полке. Я с ней разговаривать стал: ты что, мол, не делаешь ничего, масленицу гуляла, али же и теперь гостей ждешь. А она, Дарья-то, ругать меня стала, что не в свои дела мешаюсь.

      – Ну что же?

      – Ничего, только что сильно ругалась, материлась.

      – Когда же она ударила себя ножом-то?

      – Ножом-то. Я стал ей выговаривать, а она пристала ко мне: дай денег на вино, голова, слышь, с похмелья болит. А я ей: какое нынче вино, день эдакой. А она, надо полагать, с досады и хватила себя ножом.

      – Где же она сидела в эту пору?

      – На полке.

      – Что же она, слезла, что ли, с полка?

      – Нет, так на полке и осталась;