то казаки атамана Семенова, то опять красные. От богатого рода остались жалкие остатки, отец скончался от черной болезни, сам Содном ею тоже переболел, но молодой был – ожил, а душа еще чернее стала. Вступил было в армию барона Унгерна в туземный корпус, но вовремя понял, что скоро конец тому, и через месяц сбежал обратно в родную Агинскую степь. С тех пор жил потихоньку на чабанской стоянке. Новая власть окрепла, стала свои порядки наводить, но Гомбоева никто не тронул как сына бывшего эксплуататора, отец покойный все грехи унес, а соплеменники молчали, то ли в силу родственных связей, то ли сами советскую власть не понимали и не любили. Так Гомбоев и стал чабаном в животноводческой артели, поседел, усы отрастил, погрузнел, но работой себя не обременял. Пришел как-то к нему перед самой войной в 1939 году дальний родственник, передал привет от сослуживцев по Туземному конному корпусу, которые обитали во Внутренней Монголии и, грызя большую баранью кость желтыми крепкими зубами, сказал: «К тебе может прийти человек из-за кордона, покажет амулет с изображением колеса сансары. Ты ему помоги, чем можешь». Гомбоев забыл про тот визит, но вот летом пришел этот человек, среднего роста, коротко стриженный, по-русски говорил плохо, по-бурятски не знал, иногда вставлял китайские фразы. Представился сапожником из китайцев, даже документы показал. По документу звался Василием Тушеиновым. Гомбоев сразу понял, что это японец. Вот если бы не показал бумаги, то еще бы Содном посомневался какой он национальности, а тут понял, что посланец от императора Ямато, и усмехнулся про себя. Показал визитер и пароль, на черном шнурке сапожной дратвы висел буддийский амулет-оберег, красивый, с изображением колеса сансары, помогающего постичь истину и вырваться из череды перерождений. Некоторые русские, которые богомольные, тоже носят на шее оберег, только с изображением иконы или святого христианской веры.
Этот сапожник пробыл на стоянке недолго. Пришел пешком и ушел пешком. Толком ничего не объяснил, попил чаю, дал немного советских денег, а выходя из юрты, бросил сквозь зубы:
– Жди. Имей пару коней и всегда наготове с седлами. Может понадобиться быстро уехать в сторону Маньчжурии. Ты ведь ту дорогу знаешь? – добавил: – Еще. Найди мне местного ламу Доржо, он умеет фокусы показывать. Покажи ему амулет, – и сунул в руку деревянный кругляш. – Передашь, чтоб ко мне явился. На рынке станции Оловянная пусть ищет меня. И никому ни слова!» – Гомбоев молча кивнул головой, признавая в госте и хозяина, и начальника, соглашаясь с его просьбой, которая звучала как приказ. Когда этот сапожник ушел, Гомбоев задумался, сел на камень возле коновязи, стал решать: может, выдать этого Тушеинова-сапожника властям, глядишь, благодарность дадут. Нет. Эти не дадут. Узнают, кем он был до революции и в гражданскую, арестуют обязательно. Там суд – тюрьма – каторга, а он без степи и коня жить не сможет. Его даже передернуло от неприятного.
