Три поцелуя. Питер, Париж, Венеция. Ринат Валиуллин

жутко хотелось есть. Его абсолютно не трогало чье-то горе, он был занят своим. Он чувствовал себя в роли той самой жертвы, так как эта нелепая связь между его дочерью и Оскаром, в которой он винил не Фортуну, не Оскара, а только себя, никак не могла уместиться в его голове. Ковыряясь вилкой в салате, он искал себе оправдание и не находил. «Нехватка отцовского внимания» – как сказала ему Лара. «Может быть, может быть, – вертел он в руках кусок хлеба, словно эту самую ситуацию, не зная, с какой стороны приложиться. – А что делать с Оскаром, какая теперь может быть дружба? Может быть, эти четверо тоже были когда-то друзьями, а может, и останутся, и будут вспоминать завтра историю за бутылкой водки как веселую развлекуху».

      – Вам нужен соус? – принес бифштекс официант.

      – Что вы сказали? – отвлекся Антонио на его белый наряд, на воротнике которого тоже предательски краснела капля соуса.

      – Соус? Вам нужен соус? – Вновь сильный удар ногой, человек упал неправильно, головой на бетонный поребрик.

      – Нет, спасибо, у меня есть, – показал он жестом в окно.

      – Вот уроды! Приятного аппетита, сейчас позвоню в полицию, – двинулся официант к другому столику, чтобы собрать грязные тарелки.

      Антонио схлестнул нож с вилкой, будто собирался с этим набором вступиться за все человечество сразу… Но вместо этого отрезал кусок мяса, проступила кровь… Засунул его ладошкой вилки в рот. Начал жевать. Не хватало соли. Он взял солонку и стал вытряхивать из нее душу. Человек за стеклом пытался найти точку опоры, чтобы встать, один его глаз распух, оторванная губа как будто бы что-то говорила, поливая красным. Чувствовался запах крови на языке. Бифштекс был хорош. Где-то внутри Антонио побежали ручьями желудочные соки. Время от времени он отламывал белый багет и пропитывал им сок бифштекса, заливший дно тарелки. Тот таял на языке. Человек лежал в бульоне осени, одежда его намокла. Он приподнялся и пополз на четвереньках в сторону кафе, к границе стекла. Антонио даже показалось, что тот его видит. Новый удар в область живота повалил беднягу на бок. А руки все резали и толкали мясо в рот, заливая томатным соком. Сытость накрывала Антонио облаком, последний кусок был особенно вкусным.

      Один из типов встал над жертвой и что-то выкрикивал, не переставая молотить ногой, короткими ударами вспарывая ей грудь. Другой разбежался и прыгнул сверху прямо на лицо. Что-то брызнуло – не то грязь с ботинок, не то распухший глаз.

      Антонио отодвинул тарелку, вытянул из салфетницы белый, аккуратно сложенный конвертик целлюлозы и вытер губы. На бумаге выступил жир. Смял письмо, бросил в тарелку и снова вернулся к стеклу. Тело лежало на спине, обдаваемое легким дождем, и уже согласилось с насилием и не сопротивлялось. Ему вывернули карманы, будто хотели забрать и душу, и оставили. Антонио попросил счет. Троица растворилась в глубине парка. Он сидел за расколотым дождем стеклом, как за Стеной Плача, как за границей, прикидывая: «Что же я должен?» Его телу было тепло и уютно… Когда подъехала полицейская машина, жертва уже оклемалась и исчезла.

* * *

      Город будто выстирал и вывесил