На живую нитку. Ника Свестен

застыл на месте. С листов, что он держал в руках, посы́пались черные нотные знаки.

      Из-за двери аудитории выглядывала Вета и манила его обнаженной рукой. Лука вздернул подбородок и подошел.

      Босая Вета в строгом платье-футляре беспомощно улыбнулась:

      – Волосы в молнии застряли. Помоги, а?

      Лука холодно глянул на ее льняные, рассыпанные по плечам волосы и зашел в аудиторию.

      Вета, приподняв часть волос, повернулась к нему спиной. Расстегнутая до конца молния цепко держала длинную прядь.

      Лука, дыша ребрами, бережно – по одному волоску – освободил прядку из железных зубцов. Вета наклонила голову и скрутила волосы в жгут.

      – Ой как хорошо! Застегни, пожалуйста!

      От ее шеи вниз, по выпуклым камешкам-позвонкам, ко впадинке над крестцом сбегал белый пушок. Смотреть на это не было никаких сил. Лука закрыл глаза и вслепую, одним движением застегнул молнию.

      – Ай! Полегче! – воскликнула Вета и мягко рассмеялась. – Таких не берут в костюмеры!

      Лука приподнялся на цыпочки и с независимым видом прислонился к стене.

      – У вас альты [12] лажают, – равнодушно сказал он, не глядя на Вету.

      Тонко изогнувшись, она надевала концертные туфли, оплетая щиколотки ремешками.

      – Младенец, твоими устами глаголет истина! – в тон Луке ответила Вета, легонько щелкнула его по носу и вышла из аудитории.

      Лука так и стоял на цыпочках, слушая, как бесстрастно стучат по коридору каблучки. Он почувствовал, что его ребра почему-то не раздвигаются от вздоха.

      До «крепостного» концерта оставалась пара часов. Лука сидел в кабинете Гии Шалвовича и, баюкая в себе шторм, помогал паникующей Фимочке собрать ноты.

      В кабинет вошла пожилая женщина в ветхой каракулевой шубке и пожелтевшей пуховой шали. Она робко напомнила Гии Шалвовичу о назначенной встрече и очень тихо о чем-то заговорила.

      Лука не прислушивался к их разговору. Он глотал порывы соленого ветра и уворачивался от летящих в лицо кусков рваной парусины. Кто-то похожий на Миху кричал ему с верхушки сломанной мачты: «Булочкин! Потонем!»

      Он очнулся от возмущенного вскрика.

      – Да вы в своем ли уме, уважаемая?! – с грузинским акцентом замахал руками Гия Шалвович. – У нас концерт за концертом! Сегодня – для наших меценатов. Завтра – для людей, через два дня – для детей. Сочельник, уважаемая! Всем нужен хор.

      Посетительница, сидевшая на краешке стула, вскочила и прижала к груди сухие ладошки.

      – Конечно, конечно, – заволновалась она. – Простите. Я всё понимаю. Вы правы. Сейчас Рождество, детки ваши заняты. Я всё понимаю… – повторила она, взяла свою сумочку, уронив шаль, потом подняла ее и уронила сумочку.

      – Ну хорошо, хорошо, – смягчился Гия Шалвович. – Позвоните мне в конце февраля, решим, что с вами делать.

      Посетительница благодарно улыбнулась.

      Когда она вышла, Фимочка грустно сказала:

      – Как же все-таки неприглядна старость.

      – Все

12

А л ь т – низкий женский (или детский) голос.