На живую нитку. Ника Свестен

из хора? – вдруг спросил его Лука.

      Мотька удивился:

      – Куда уйти?

      – Ну, куда-нибудь. На волю.

      Мотька удивился еще сильнее:

      – Ты что! Меня предки сразу прибьют. Мать мечтает, чтоб меня в Москву позвали. Но, по мне, лучше Токио.

      Лука с досадой прищелкнул языком:

      – Погоди ты со своим Токио! Я тебя про жизнь спрашиваю. Вот, если не хор, ты бы что делал?

      Мотька заволновался.

      – Пшеничный, у тебя проблемы, что ли?

      Лука посмотрел на его встревоженное лицо и ничего не ответил.

      Шарманщик сориентировался.

      – Нет, ну я думал, конечно, – сказал он с интонацией самого Луки. – Но не про совсем уйти, а… – Мотька запутался.

      Лука по-отечески похлопал его по плечу и хотел вернуться в класс, но Шарманщик остановил его:

      – Пшеничный, это просто отсюда всё, что там, выглядит круто. А оттуда – всё, что здесь. Понял?

      Лука подумал, что Мотька наверняка скопировал это с далай-ламы.

      После занятий все обсуждали завтрашний «домашний» концерт для Медоносова-младшего, его семьи и кого-нибудь из совета директоров его компании. Лука такие выступления не переносил.

      Однажды, когда они исполняли «Ave verum» [3], на латинской фразе «fluxit aqua et sanguine» [4] Лука заметил, как Медоносов-младший украдкой положил в рот леденец и почесал себе правый бок.

      Не счесть, сколько конфет было съедено вот так, тайком, во время их концертов. Но Лука возненавидел именно эту. Потому что в тот момент, когда «осветлялись» и пари́ли даже нижние звуки, Медоносов-младший никуда не собирался улетать вместе с музыкой. Он напряженно думал о другом. Он оставался на земле так же, как и Лука.

      Ранние зимние сумерки закрасили просветы между домами. Над проспектами вспыхнули каскады рождественской иллюминации. В витринах сыпался искусственный снег и махали лапой игрушечные полярные медведи.

      Лука ехал домой на троллейбусе. С заиндевевших троллейбусных усов сыпались искры. В салон забегали утомленные праздниками люди. В руках они держали торты, пакеты с мандаринами и плачущие смолой еловые ветки. Люди ехали в гости.

      Лука пропустил свою остановку и долго возвращался темными дворами-колодцами. Он вспомнил одну девчонку из параллельного класса. Ее отчислили из балетного училища и вернули в обычную школу, словно на другую планету. Но она по-прежнему гладко зачесывала волосы в пучок, держала осанку и на переменах показывала восхищенным одноклассницам балетные па, громко объявляя их французские названия. Лука слышал, как эта девчонка сказала своим «фрейлинам»: «И хорошо, что отчислили. Я бы и сама ушла. А то потом всю жизнь в кордебалете стенку подпирать».

      Но Лука знал, что она врет.

      Быть кем-то, а потом самому решить стать никем? Тут нужна смелость. В капелле Луку учили находить опору[5], наполнять себя воздухом и «не сдуваться». А что, если в обыкновенной «безголосой» жизни он такую опору не найдет?

      Уходить, когда тебя не прогоняют, труднее

3

Одна из самых красивых духовных хоровых миниатюр, написанных В. А. Моцартом на слова католической молитвы «Ave verum corpus» («Радуйся, истинное Тело…», лат.), исполняется во время Причастия.

4

«Истек водой и кровью» (лат.).

5

Имеется в виду вокальная опора, или искусство певческого дыхания.