Светлолесье. Анастасия Родзевич

сухарями.

      Ничего. Скоро все кончится. И песни, и сухари.

      Я вынесла из кухни две миски и принялась расставлять угощение на столах.

      Вдруг дверь корчмы, едва не слетев с петель, с силой ударилась о стену: таким оказался ворвавшийся в заведение ветер.

      Мои волосы поднялись, а затем, послушные невидимой воле, опали обратно. Я заслонила ладонью глаза, с недоумением ощутив, как сквозь пелену дыма повеяло не солоноватым, водорослевым запахом улиц Сиирелл, а ароматом терпких благовоний с легкой примесью гари, какие обычно жгут в муннах. Со столов полетел, закладывая воздушные кренделя, пепел и мелкий сор. У одного из купцов сдуло со стола шапку, и он, ругнувшись, отправился ее поднимать. Его собутыльник, чьи вещи миновала подобная участь, засвистел и велел корчмарю поскорее сделать что-нибудь с этим безобразием.

      Вышибала Эрт поймал красноречивый взгляд хозяина и затворил дверь, ладонью помогая ей встать в расшатанный косяк. В это время Фед ни на мгновение не прерывал искусной игры, вплетая все происходящее в свое представление.

      – Я встречу, как старых друзей, ветра́, что несут с собой первый снег; пир из трав и пыльцы для них приготовлю. Время, когда ветра дуют с севера, – это еще и время, когда летние истории вызревают в нас зернами небылиц. Я буду смотреть, как нежный иней устилает поля, и буду сеять в землю сказки. Воет ветер, словно музыка. Звучат слова, будто колыбельная. Ток самой земли замедляется. И ветер поет: истории нужны нам, странник, нужны, как колыбельная…

      Лицо наставника лучилось весельем. Довольно крякнув, он щелкнул суетящуюся рядом Осю по венику в руках, за что, на радость собравшимся, им же и схлопотал.

      – Не к добру штормит, – буркнул кто-то. Я молчаливо согласилась с этим, потому что входная дверь шаталась и скрипела с каждым порывом все сильнее.

      Старожилы острова рассказывали о том, что корчма получила название в честь шальных морских ветров. Перед штормом на улицах Сиирелл носились предвестники бури, суля роковые перемены тем, кто встретится им на пути.

      – Еще и ночь воровская. Вот наказанье-то!

      Лучины в корчме резко потемнели: огонь уменьшился, а над самой верхушкой изъеденных копотью светцов поплыл чад. Нарастала непонятная, смутная тревога. Я поставила миску, и купцы радостно запустили в нее руки, не обратив никакого внимания на сгущающийся полумрак. Гомон и музыка стали глуше, но и тогда никто и ухом не повел – все продолжали заниматься своими делами. Фед с упоением играл, Ося подметала, корчмарка с кем-то ругалась, пока Томор – ее благоверный – протискивал золотой в засаленный отворот кафтана.

      Перед входной дверью резко потемнел воздух, но все вокруг, даже вышибалы, вели себя по-прежнему и в эту сторону даже не смотрели.

      Но я шагнула туда. Раздался чей-то вздох. За ним – шепот на непонятном наречии.

      Звуки «Вольного ветра» с каждым шагом становились все тише, выцветали, как забытые на солнце в погожий день ткани. Дверь, и без того сотрясающаяся от порывов ветра, зашлась мелкой дрожью. Я подошла ближе и увидела, как сквозь щели между досками пробился холодный, едва