Обнажённая натура продаст художников. Сергей Е. Динов

Данаи, Жорик! – прошептал Тимофей. – Не случилось. А у тебя?!

      – Что?!

      – Получилось написать её под Тициана? – уточнил Точилин.

      – Не мне судить. На паре холстов приличная экспрессия случилась, под Гойю. Но с мягкостью и прозрачностью кисти Тициана… Помнишь, мы ещё удивились с тобой при первой встрече. Думали, это знак «виктория! – Тамаркин жест под тициановскую Флору: два разведённых пальца левой руки, указательный и средний?

      – Помню, как не помнить. Эх, пальцы и ноги разводить – это она была мастерица, – с большим сожалением, без осуждения сказал Точилин. – Я ж портрет её в образе тициановской Флоры раз пятнадцать писал.

      – И я. Даже типа шаржа написал…

      – Шаржа?! – удивился Точилин.

      – Да-а. В отместку, что покинула меня. Кстати, эксперты до сих пор устраивают дискуссии: с кого Тициан написал портрет Флоры! По мне так – с известной куртизанки шестнадцатого века…

      – О чём вы, мазилы?! – дико заорал Бальзакер. – Этот старый дурак там вашу тёлку распилил! А вы – Тициан, Флора?! Охренели?!

      Артур, с выпученными глазами, так и сидел на грязном бетонном полу, свернувшись, охватив руками худые коленки в дешёвых помятых, коротких брючках.

      – Иди, Жорик, попрощайся с возлюбленной, – зловеще прошипел Лемков. – Можешь, кусочек забрать. На память. Хочешь, грудь забери целиком. Она же тебе нравилась…

      – Она… она нравилась мне целиком, Тима! Что ты наделал?! – в ужасе прошептал Точилин.

      Тимофей улёгся обратно на диван, будто исчез, растворился в застенной черноте подвала и опустевших ребер железных стеллажей. Слышен был только его голос, утробный, сипящий, хрипящий.

      Внезапно ослабевший Точилин не сразу поднялся. Ноги подгибались, словно пластилиновые. Голова и волосы, вероятно, запылали газовым пламенем. В сумраке красно-кирпичного подвала он всё отчетливо разглядел на своём пути. Неприбранный предбанник мастерской Лемкова, куда тот сгрёб, похоже, весь оставшийся и ненужный хлам и мусор: драные, грязные, плетёные половички, ковровые дорожки, ломаные подрамники, кипы газет, разодранных книг. Точилин преодолевал это пространство, казалось, долгие минуты. Пощелкал выключателем на стене. Свет в туалете не зажёгся.

      – Даже линию отрезали, – пояснили из глубины подвала хриплым голосом Лемкова. Его лик безумного кровавого упыря вновь возник над тазиком с трапезой и освещался единственным жёлтым огарком свечи от лавки. На стене за его спиной покачивалась уродливая волосатая тень.

      – Т-там на п-полу за-аж-жигалка, – прошипел Артур. – П-поищ-щи.

      Минут десять в полной темноте Точилин шарил рукой по грязному, влажному кафельному полу сортира, задыхаясь от вони нечищеной сантехники. Трудно описать состояние тихого ужаса, которое объяло впечатлительного художника. Казалось, сейчас он завалится в обморок от прилива крови к голове, от гула в ушах, от слабости в членах. Но тупое желание увидеть нечто жуткое, но узнаваемое в поддоне душевой заставляло его двигаться, будто заржавленный механизм на издыхающем заводе пружины.

      Наконец, на кафеле