Обнажённая натура продаст художников. Сергей Е. Динов

а то я бы точно повесился, отравился от тоски или вены себе порезал, – с глубокой печалью признался Тимофей, усмехнулся, дёрнул левой стороной бороды, указал кривым пальцем на безмолвного Артура, сидящего на полу, но обратился к Точилину. – Только представь, Жорик, пришёл этот позорный Бальзакер и сразу водку давай жрать! Жрёт и жрёт. Жрёт и жрёт! Молча. И – пердит! Тихонько, как предатель, рулады подлые выводит. Музыкант, блин! Набздит кислыми щами, аж у покойников ноздри сводит! Мне уж невмочь дохлым прикидываться. Задыхаюсь от смеха и вони. А Бальзакер, зараза, рукой у зада помашет. Ругнется. И опять водку жрёт. Ну, не подлец ли?!

      – Нормальная панихида! Коньки с вами, други, тут отбросишь, – прохрипел Артур, тяжело поднялся с пола, уселся верхом на табуретку. Склонил голову, покачал укоризненно.

      – Чуть не помер, Тимоша. От разрыва сердца.

      Ягодкин потрогал впалую грудь под дешёвеньким клетчатым пиджаком от «Большевички», шумно продышался.

      – Что-то схватило, – пожаловался он, – дышать не дает. Ну, не подлец ли наш Тимоша, а, Точил? Предатель… При чём тут предатель?!

      – Что? – громко переспросил Точилин. Из-за противного звона в ушах слова доносились к нему в сознание, будто из колодца, в котором ещё к тому же плещется вода.

      – Что-что! – заорал Артур. – Подлец, говорю, наш дружбан, который покойник! – и выпил один, закусил целым огурцом. Похрумкал ожесточенно.

      – Ты что за спектакль устроил спектакль, Тим? Себе испытание такое или нам?

      – Что устроил, то устроил, – обиженно пробухтел Тимофей. – Лежу три дня и три ночи. Прокис весь, как… портвейн «три семёрки», мать вашу ити, в опрокинутой бутылке! Ни одна сволочь не пришла! Всем приглашение разослал! Всем нашим… Полста штук, думал друзей у меня! Полста, Жорик! Это пять десятков человек, которых считал друзьями, товарищами, коллегами!

      – А я?! – жалобно прохрипел Артур. – Пришёл. Переживал. Трое суток переживал. А он?! Негодяй! Нельзя же так. Сердце схватило. Больно. Жжётся, – и он помял кулаком грудину, болезненно сморщился.

      – И у меня сердце колотится, как бешенное, – согласился Точилин. – Но ты-то, Бальзакер, – полный придурок?! Выходит, жрал тут водку двое суток и не понял, что он живой?!

      – Трое. Трое суток. И не понял. Пойми тут. Лежит и лежит. Свечки горят. Открытка опять же в Мытищи пришла с почтальоном, – попечалился Ягодкин.

      – За три дня не понял, что он живой?!

      – И за две ночи, Точила, – прошептал Артур.

      – Но ты даёшь! – восхитился Точилин, постучал себя кулаком по лбу. – Свечки не могут трое суток сами по себе гореть, Бальзакер! Что ж ты не заметил?! Кто-то их меняет! Они ж тоненькие, свечки-то! Тоненькие, как карандашики! Минут двадцать горят…

      – Так он и не просыхал! – возмутился Тимофей, бывший покойник. – Бальзакер хренов! Халявщик и пердун!

      – Что случилось-то, Тима? Что за жуткий спектакль ты устроил? – прошипел возмущённо Точилин. – Нехорошо так с товарищами. Накличешь беду. Нехорошо.

      – Накличет!