Московский чудак. Москва под ударом. Андрей Белый

– не Боркман!

      Как сыщица, в мыслях гонялась за жестами жизни его; и потом утопала в русалочьем мире, бродя по мандровской квартире с зеленым, бессонным лицом, в перекуре сжигаемых папиросок.

      Она разучила все жесты отца: этот жест относился – к этому; тот же – к тому; знала, – приход Кавалевера значил: дела с заграничными фирмами; а телефонный звонок Мердицевича – дело с Сибирью; поездки к мадам Эвихкайтен всегда означали: мадам Миндалянская там; к Миндалянской она ревновала.

      Но все было ясно: зачем, почему, кто, куда.

      И совсем не казалось ей внятным, зачем, например, появлялся противный смеющийся карлик – без носа, с протухшим лицом, и зачем появлялся с неделю назад неприятный скопец, по фамилии Грибиков.

      – Богушка, кто это?

      – Вы любопытны, сестрица.

      И более он ничего не прибавил.

      А эта бумажка?

      Лизаша стояла одна в кабинете отца и синила своей папироскою комнату, пальцем разглаживая бумажку, которую подобрала на ковре: в кабинете; бумажка была очень старая, желтая; почерк чужой, мелкий, бисерный, вычертил здесь знаки «э ф» и какие-то иксики; перечеркнул их, перепере…; словом, – понять невозможно; но – знала, что то – математика; нет, – для чего математика? Знала она – для чего Кавалевер; и знала она – для чего Мердицевич; и даже мадам Миндалянская: ясно, понятно! А тут пониманье ее натыкалось на камень подводный; «тропа» обрывалась; и – бездна глядела.

      Не знала, – какая.

      И так же не знала она, почему ее «богушка» раз обозвал «Лизаветою Эдуардовною», не «сестри-цей Аленушкой»: вспомнив, обиделась: и засверкала глазами (как радий, тот сверк разъедает не душу, а самый телесный состав).

      Бумажонку в холодненьких пальчиках стиснула; и, папироску просунувши в ротик, – дымком затянулась.

      За окнами ветер насвистывал: в окна – несло.

      Тут искательный ласковый голос мадам Вулеву очень громко раздался из зала:

      – Лизаша, – ау?

      И, отбросивши руку от ротика вверх, вознесла огонек папиросочки:

      – А?

      – Что вы делаете? – раздалося из зала.

      Скосила глаза на портьеру, подумав:

      – А ей что за дело!

      – Там Митя Коробкин пришел.

      – А? Сейчас!

      И бумажку засунула в черный кармашек передника, перебежала диванную, зелень гостиной; и в палевом зале увидела Митю.

      Он был в веденяпинской форме, – верней, что без формы: в простой, черной куртке и в черных штанах (выпускных), выдаваясь на ясных паркетиках рыжим, нечистым пятном голенища: смотрел на Лизашу; и мялся с мокреющим лбом, расколупанным: в прыщиках.

      – Я не мешаю, Лизаша?

      Он ей улыбался мясистой десною; и – выставил челюсть.

      – Да нет, не мешаете.

      – Может быть, – все-таки?

      – Ах, да уж верьте: не стойте такой растеряхой.

      Лизаша пустила кудрявый дымок, облетающий в воздухе:

      – Здесь неуютно: идемте в диванную.

      Ротик, плутишко, задергался смехом.

      Беседы