Московский чудак. Москва под ударом. Андрей Белый

уж, пожди: как цветную триодь запоют!

      И прислушивались к разговору.

      – Да кто ж он, родимые?

      Грибиков скупо цедил:

      – Да цифирник, числец: цифири размножает.

      – Так сын, говоришь, у него – телелюшит.

      Прислушался Киерко хмуро: Романыч на Грибикова плевался:

      – Курчонкин он сын.

      – Пустопопову бороду…

      Клоповиченко схватился за ломик: а Грибиков старой кутафье твердил о чаях:

      – Чаи, матушка, – всякие: черные, красные, сортом повыше, те – желтые.

      Клоповиченко им бросил:

      – Какой разахастый чаевич!

      – А все же не вор, – так и вышипнул Грибиков, те же, которые воры, учнут, тех и бить, – неизвестно что высказал он: говорить не умел: не умел даже связывать; только – разглядывать.

      Дворник прикрикнул:

      – Ну, ты, – человечищем будешь в сажень, а все – эханьки.

      Клоповиченко схватился за лом:

      – Промордованный час, промордованный день, промордованный быт наш рабочий; да что – пустопопову бороду брей!

      Стальным ветром рвануло: леденица злая визжала; сугробы пустились враскрут; от загривины белой сугроба взвилась порошица.

      Прошел мимо Грибиков: рыжий Романыч отплюнулся:

      – Тьфу ты, – чемырза ты, кольчатая, разбезногая ты животина, которая пресмыкается, – вошь тебя ешь: старый глист!

      Быстро Грибиков скрылся: и охал чердашник:

      – Как выйдет, – обнюхает все: черепиночку каждую он подбирает…

      Прошел под воротами кто-то в медвежьей шубеночке: в снег провалиться рыжеющим ботиком; баба, цветуха малиновая, проходила; прошамкали саночки: цибики в розвальнях еле тащились – в угольную лавочку: и – морозяною гарью пахнуло; снега – не снега: морозарни!

      Хрусти сколько хочешь!

      9

      Профессор и Киерко сели за шахматы.

      – Нуте-ка?

      – Черными?

      Тут позвонили.

      Явилася Дарьюшка, фыркая в руку:

      – Пожалуйте, барин, – там видеть вас хочет: по делу, знать, – Грибиков…

      Киерко даже лицом побелел:

      – Вот те на!

      За профессором вышел и он в коридорчик: профессор сопел: на коричневом коврике, около двери, увидел он Грибикова, зажимавшего желтенький томик и томик коричневый; видывал лет уже двадцать в окно его; только теперь его видел – вплотную.

      Одет был в старьишко; вблизи удивил старобабьим лицом; вид имел он старьевщика; был куролапый какой-то, с черватым лицом, в очень ветхих, исплатанных штаниках; глазки табачного цвета, бог весть почему, – стервенели: носочек – черственек; роташка – полоска (съел губы); грудашка – черствинка; ну, словом: весь – черствель: осмотр всего этого явно доказывал: все – оказалось на месте: а то все казалось – какой-то изъян существует: не то съеден нос (но – вот он), – не то – ухо (но – было!) иль – горло там медное (нет, – настоящее!).

      Видно, в изгрызинах был он: да, – в старости души изгрызаны (но не у всех).

      Он готовился что-то сказать