Московский чудак. Москва под ударом. Андрей Белый

вы хотели сказать?

      Но на Митины губы уже наложили заклепку.

      12

      – Гей, гей!

      Толстозадый, надувшийся кучер, мелькнувши подушечкой розовой, резал поток людяной белогривым, фарфоровым рысаком, приподняв и расставивши руки; пред желтым бордюром из морд виторогих овнов очень ловким движеньем вожжей осадил рысака.

      Эдуард Эдуардович, кутаясь в мех голубого песца, соскочил и исчез в освещенном подъезде, у бронзовой монументальной дощечки: «Контора Мандро и К^о».

      Быстро осилил он двадцать четыре ступени; и, дверь приоткрыв, очутился в сияющем помещеньи банкирской конторы; он видел, как гнулися в свете зелененьких лампочек бледные, бритые, лысые люди за столиками, отделенными желтым дубовым прилавком от общего помещенья, подписывали бумаги; и – их протыкали, под кассою с надписью «чеки» стояла пристойная публика.

      Быстро пронес бакенбарды в роскошный, пустой кабинет, открывающий вид на Кузнецкий.

      …………………….

      Прочесанный не пожилой господин, нагибался низко к Мандро, развернул свою папку бумаг; их рассматривал быстрым движеньем руки, нацепивши пенсне.

      – Что? Есть еще кто-нибудь?

      – Да, – по личному делу.

      – Просите.

      Раскрылися двери; и Грибиков появился, прожелклый и хилый, осунувшись носом и правым плечом.

      Он почтительно встал у дверей, его глазики жмурились в свете; ему Эдуард Эдуардович сделал рукой пригласительный жест, показавши на кресло.

      – Садитесь.

      И Грибиков к креслу прошел дергоногом; топтался у кресла и сразу не сел, а свалился в сиденье: как будто подрезали жилки ему.

      – Ну, что скажете?

      Грибиков тронул свою бородавку скоряченным пальцем: на палец смотрел.

      – Я позволю заметить, что есть затрудненьице-с, – палец понюхал он, – так что согласия нет никакого.

      – А больше нет комнат?

      Зрачишко полез на Мандро.

      – Да, живут у нас густо.

      Зрачишко влупился: под веко.

      Мандро с недовольством прошелся к окошку: вертел форсированною бакенбардою; руку засунул в карман перетянутых брюк; лбом прижался к окну, посвистал, отдаваясь блестящему заоконному зрелищу: метаморфозам из светов.

      Там шел кривоногий сумец и за ним – вуалеточка черная, с мушками, с высверком глаз из-за мушек; и ветер рванул ее шелком.

      Мандро – повернулся.

      Он видел, что Грибиков, в той же все позе, сидит, оскопивши лицо в равнодушие: жмуриком.

      – Черт с ним: не надо.

      Прожескнул глазами и вновь отвернулся; в окошке же – барышня в кофточке меха куницы.

      Тут Грибиков глазиком тыкался в спину.

      – Вот… ежели, я… это – дело другое.

      Мандро повернулся:

      – Что?

      – Ежели… Так уж и быть.

      – Говорите раздельнее.

      – Ежели б он переехал ко мне, – говорю: человек-то ваш.

      – Это – можно?

      – Я думаю – можно: он, ваш человечек, – без носа, больной; и притом говорит – иностранец, не нашинский; ну, одному-то – куды ему;