Московский чудак. Москва под ударом. Андрей Белый

слышалися голоса, и Лизаша просунула носик меж складок завесы.

      – Да, да, фабрикат, – расклокочил на пальцах свою бакенбарду Мандро.

      – А с фактурою – как? – завертел Соломон Самуилович пальцами.

      – Книгу?

      – Поднимут, – вертел Соломон Самуилович пальцем.

      Забилась – в углу: меж подушками блещущего диванчика; укопала в подушках себя: здесь лежала ее ярко-красная тальмочка – с мехом; порою часами сидела на мыслях своих она здесь, распустив на диване опрятную юбочку, ножки калачиком сделав под нею: тишела с блажными глазами, с почти что открывшимся ротиком, пальцами перебирая передничек черный, другой своей ручкой, точеною, белою, матовой, с прожелтью, точно из кости слоновой, и вечно холодной, как лед, зажимала она папироску (девчонкой была, а – курила).

      И – ежилась.

      Точно она вобрала столько холода в тело свое, что, в теплице оттаивая, излучало годами лишь холод ее миниатюрное тельце; сидела укутою, в бархатной тальмочке, с соболем, перебирая ониксовые финтифлюшки; глазами, большими, далекими – нет, не мигала: с открывшимся ротиком; точно тонула в глазах, – своих собственных: омут в глазах открывался, в котором тонула, еще не родившись.

      Русалочка!

      Эти русальные игры с собой и с другими ее довели до врача: доктор Дасс, даровитейший невропатолог, к ней ездил и всем говорил:

      – Не дивитесь – расстройство чувствительных нервов у барышни: псевдогаллюцинации – да-с!

      На него покосилась русалочным взглядом.

      На все отзывалась она как-то издали; и проходила по жизни, – как издали; точно она проходила на очень далеком лугу, собирая лазурные цветики, перед собою в Москву протянув свои тени; из этих теней лишь одна называлась Лизашей Мандро.

      – Я пойду покормить свои тени собой, – говорила не раз она Мите Коробкину.

      Странная девушка!

      …………………..

      Странными были ее отношенья с отцом.

      Все сказали бы: бешеное поклоненье; звала его «богушкой»; и – добивалась взаимности: он же ее называл тоже странно: сестрицей Аленушкой; был с ней порой исключительно нежен, – совсем неожиданно нежен; казался хорошим и ласковым другом; порой даже спрашивал, как поступать ему в том или в другом; и – выслушивал критику:

      – Вы – необузданны.

      – Вы обусловлены вашей коммерцией.

      – Вы обезумели, – только и слышалось.

      Вдруг, – без всякого повода, делался он – ее лютым мучителем; и по неделям совсем не глядел на нее, покрывая ее точно льдом; и Лизаша бродила в паническом страхе, стараясь ему попадаться – нарочно: глядела умильно; а он становился – жесточе, капризнее: брови съезжались – углами не вниз, а наверх, содвигаясь над носом в мимическом жесте, напоминающем руки, соединенные ладонями вверх; точно пением «Miserere» звучал этот лоб.

      Точно чем-то содеянным мучился; но и в мучении этом изыскивал он наслажденье: себе и Лизаше; Лизаше – особенно.

      Так жизнь Лизаши текла между драмой и взлетом: уже третий день длилась драма…

      ……………………

      В окне – открывалась