Голоса на обочине. Александр Станиславович Малиновский

в доме нет?

      – Есть, но мне сноровистее в погребе. Как слезу туда: красота!

      Здесь мозги плавятся, а там у меня выше плюс пятнадцати не бывает. Представляешь, как слезу туда, так у меня стихи там рождаются. Народу никого, как в параллельном мире каком. Суеты тоже нет. Я даже часто предлог ищу, чтобы побыть в погребе.

      – А свет? – спрашиваю.

      – У меня свечка там на бочке в блюдце стоит. И бумага лежит, и карандаш. Как кабинет! Полсотни стихотворений написал. Полка с книгами образовалась. Мне из погреба видней. Пишу сейчас одну вещь…

      Он взглянул на меня оценивающе:

      – Сродни шекспировской! Я взял протянутый листок.

      Начал вслух читать стихи:

      В чём наша суть? Куда идём? Я вновь и вновь,

      Как юноша, терзаюсь по ночам:

      Наш путь по-прежнему не ведом нам.

      Слабеет дружба, растворяется любовь…

      Что остаётся? Пред дыханьем ядерной зимы,

      Пред вечностью? Невольно озираешься: кто мы?

      Быть может, смысл всему рождается

      в космической дали?

      Он в пыль стирается в пути.

      Его нам не понять с Земли.

      Когда прочёл, он спросил величаво:

      – Как?

      – Омара Хайяма читали? – спрашиваю.

      – Ну вот! И вы туда же! Читал. И Хайяма! И Фета! И причём тут это? Вот! Опять стихами заговорил! Жена талдычит, она бухгалтер. Авторитет в своей конторе: «Гниломёдов, – говорит, – в тебе, как в твоей фамилии, всего намешано. Хватит уж, почудил за жизнь. Теперь это вот! Графоман ведь! Гра-фо-ман! А хочешь в гении?»

      Чепуховину городит. Какой гений? Вон она, простая вода в рукомойнике! Обычная вода! А как она появилась, отчего? Как постарел, так и поглупел. На многое не знаю ответов. Куда ни кинь, во всём тайна! Что такое небо, космос! Всё по воле Создателя? Может! А как возник Создатель? Раньше не задавал таких вопросов. И сходил за умного.

      Это ей подруги наговорили про Хайяма, про гения. От невежества. Мне что? Псевдоним, что ли, брать? «Гниломёдов» ей не ндравится!

      – Но не очень ново, – осторожно пытаюсь вставить слово.

      – Не ново! – он по-молодому дёрнулся. – «Не ново», «было!»

      А где было? С кем? Со мной такое впервые! И опять же, твой Омар Хайям в погребе писал? Нет! То-то! Он учёный был, при царском дворе служил. Киномехаником не был, это – да! Успел опять же раньше нас родиться… и сказать раньше… Мне бы его образование! А! Что бы было?! Я поздно себя открыл! Вот в чём промашка! Можно сказать, не промашка, а драма жизни! Не торопись судить, ещё раз прочитай вдумчиво, дома! Вообрази, что не я это написал. Кто-то другой, незнакомый и далёкий… Дело-то какое? Надо узнать себя, успеть. Сегодня живёшь, а завтра раз – и нет тебя… бобина кончилась…

      …Домой я уходил не только с этим стихотворением. Вручил он мне на суд недавно законченную рукопись своей сатирической, как он сказал, повести. Обнаружив тем самым устойчивую заинтересованность в нашем с ним общении.

      Задание не из простых, учитывая наши дружеские с ним отношения. Знаю, как непросто делать свои суждения о рукописях близких знакомых.

      Вспомнилась