Жар сумрачной стали. Злобные чугунные небеса. Глен Кук

не дразни их ради собственного удовольствия».

      Мне положительно необходим новый напарник. Старый слишком хорошо меня изучил.

      – Откуда вы?..

      – Я же сыщик, ребята.

      Да, глаз у меня наметанный. Как говорится, метал-метал и дометался.

      – Неужели так заметно? – протянул, почти проскулил брюнет.

      Все они одинаковы: по виду того и гляди зарычат, а на деле только скулить и могут. Сами же искренне верят в свою крутизну: и грудь у нас волосатая, и морда кирпичом…

      Клерки.

      – Когда мы с вами расстанемся, не поленитесь, сравните себя с другими. По крайней мере, с другими людьми, в особенности с молодыми мужчинами.

      Конечно, тут возможен нежелательный побочный эффект: сравнение лишь укрепит в них чувство превосходства. Однако они могут и сообразить, куда я клоню:

      – Тайные агенты блях на груди не носят.

      Ребятки озадаченно переглянулись. Растерялись, милые. А вы туповаты, как я погляжу.

      – Можно нам войти? – спросил блондин.

      – Прошу, – посторонился я. – Пожалуйте в мой кабинет. Вторая дверь слева.

      «Побольше радушия, Гаррет».

      – Ребята, вам не нужен попугай?

      «Гаррет!»

      Судя по тому, как они поморщились, попугай их не заинтересовал. Или они не одобрили мой наряд? В наши дни всякий мнит себя знатоком моды. Между прочим, я одет вполне прилично: рубашка свежая, брюки чистые. А эти хмыри оглядывались вокруг с таким видом, будто попали на свалку. И похоже, чистота внутри моего дома их приятно разочаровала. Что ж, иногда и от Дина бывает толк…

      Мы ввалились в закуток, который я именовал кабинетом.

      – Мой слуга сейчас принесет чай, – уведомил я.

      Гости недоверчиво воззрились на меня: мол, откуда ты знаешь?

      В кабинете, разумеется, не так чисто, как в коридоре, и беспорядка куда больше. Просто я не разрешаю Дину тут что-либо трогать. А над моим столом висит картина, которую он ненавидит всей душой.

      При первом взгляде на полотно замечаешь только молодую женщину, она убегает от подступающей тьмы. Но чем дольше всматриваешься, тем гуще и обширнее становится тьма – столь свирепым, на грани колдовства, талантом был наделен художник. Дар свел его с ума, и в эту работу автор вложил все, включая собственное безумие, поэтому картина получилась глубоко личной. Она одновременно рассказывала о событии и обвиняла злодея. Ныне в ней не сохранилось и десятой доли первоначального заряда, но впечатление она до сих пор производила убийственное. Можно сказать, дышала злобой и страхом.

      – Это Элеонора, – пояснил я. – Она умерла еще до моего рождения, однако помогла мне распутать одно дельце. – И не только; но незваным гостям детали знать не обязательно.

      Портрет когда-то принадлежал тому, кто убил Элеонору. Сейчас он тоже мертв, так что, сами понимаете, картина ему без надобности. А в моем доме Элеонора прижилась. С нею куда легче, чем с Дином, Покойником или Попкой-Дураком. Она редко критикует мои действия и никогда не грубит.

      – Нам