Маршал. Канта Ибрагимов

теории драматургии, где автор волен в изобретательности, а у него перспектива – ночь, лютый мороз, и больше он может вовсе не встретить её. А ведь он сказал правду по поводу взаимности их чувств, поэтому он тихо предложил: – Может, я останусь?

      – Я вас провожу.

      – В такой мороз и собаку не выгоняют.

      – Поймите, – она стояла перед ним, как провинившаяся школьница перед учителем, – здесь все удобства на улице.

      – Я неприхотлив. – Задор появился в голосе Тоты.

      – И кровать одна.

      – А я спать не буду… По очереди будем спать. – Тут они оба засмеялись, а она продолжает:

      – Сегодня пятница. Напьются. Бывает, буянят.

      – Вот и должен я тебя защитить.

      – Сейчас вы не ощущаете, но здесь прохладно, а ветер ночью задует – всюду щели. Под утро особенно холодно.

      – С милой и в шалаше рай! – театрально воскликнул Тота.

      – Тогда как хотите.

      – Как я хочу? – задал он вопрос. Она не ответила…

* * *

      Жизнь порою парадоксальна.

      Например, светит солнце – хорошо. Солнцепек – очень плохо. Или дождик летом – благо. Ливень – потоп, наводнение.

      Эти немудреные примеры пришли на ум Тоты Болотаева оттого, что он знает: с возрастом необходимо уединение, необходимо иметь хотя бы небольшое, но личное пространство. Однако личное пространство одинокой камеры – самое тяжелое наказание из изобретенных человечеством. Цель или итог такого наказания – сумасшествие. Временное противоядие есть – жить воспоминаниями… И почему-то ту ночь, ту первую ночь, с Дадой он вспоминал очень часто, пытаясь восстановить всё до мелочей…

      Дада готовилась к приему гостя. Это было видно с первого взгляда по тщательно завитым светло-русым мягким волосам, и по многим-многим иным признакам, которые Тота особенно вспоминал, и, конечно же, по накрытому столу – запеченный муксун[10], пирог с морковной начинкой и даже гранаты и шоколад, которые он в прошлый раз ей привозил.

      Можно было сказать, что у них проходил некий светский поздний ужин, до того всё было торжественно, если бы из-за стен, со всех сторон, не слышались грубые, хмельные, мужские выкрики; порою резкий, истеричный девичий смех; плач ребенка и иной фон гуляющего в пятничный вечер рабочего общежития, а точнее, барака посреди промерзшей сибирской тайги.

      До определённого времени Болотаев был очень доволен, он действительно получил и получал всё, что хотел от этой встречи, до того всё было приятно, страстно, вкусно, как вдруг лампочка резко померкла, напряжение резко ушло.

      – Вот черт, – прошептала Дада, – кто-то обогреватель врубил.

      До того, как погас свет, она успела зажечь свечу. Вечер стал бы совсем романтичным, если бы хмельные мужские голоса не послышались прямо у их двери.

      – Это Лёха хотел машину прогреть.

      – Вот идиот.

      – Минус сорок. Будет и пятьдесят.

      – Свет не дадут?

      – Не дадут, если Дада не пойдет в дежурку.

      – А она сегодня не пойдет. К ней (тут очень грубое слово) из Москвы прибыл.

      – Да ты что?

      – А

10

Муксун – северная пресноводная рыба.