Маршал. Канта Ибрагимов

спокойно:

      – Вам чаю налить?

      – Нет. Да. – Он уже сбивается, любопытство появилось. – А что было?

      – Вам интересно? – Она загадочно улыбается. – В общем, был убит директор нашего детдома. Мне тогда уже шел пятнадцатый год. Я была крупная девочка, точнее, уже женщина. Была заводилой и не простой. К убийству я отношения не имела. К сожалению.

      – Почему к сожалению? – всё более удивляется Тота.

      – Долго рассказывать, да и мало кто поймет.

      – Я постараюсь. – Всё же очень тих и угрюм стал голос гостя, но продолжения он ждал. – И что?

      – А что? ЧП. Надо было образцово-показательно убийц наказать. Двух девочек, Нику и Машу, моих ближайших подруг, и меня, как подельницу, судили за групповое убийство… Маши уже нет. Очень красивая была, классная. Говорили, что на зоне покончила с собой, а скорее того… Ника до сих пор сидит. Ну а мне повезло, я была беременна. Вот… – Она полезла в раскрытый чемодан. Достала небольшую пачку фотографий. – Вот моя дочка. – Она пыталась, чтобы огонек свечи осветил уже поблекшее фото.

      – А где она? – спросил Тота.

      – Сказали, что умерла.

      – Как умерла? – Гость почти ошарашен. – А ну… – Он взял фотографию.

      Изображение нечеткое. Если бы не рана на лице, то Даду и не узнать; очень худая, тощая. Она сама ещё ребенок, только в широко раскрытых глазах страх, может, страх за ребенка.

      – А где её похоронили? – допытывается Тота.

      – Не знаю. Просто сообщили – умерла… Она была очень болезненной. Я её в тюрьме выхаживала и родила.

      – А кто отец?

      – Отец ребенка?.. Не знаю.

      – Как не знаешь?! – Гость даже привстал.

      – Нас, а конкретно меня, насиловали многие… С самого детства.

      – Что?! – Словно от страшной заразы Тота брезгливо отпрянул от стола. Резко вскочил, опрокидывая стул, кинулся к выходу, быстро взяв шапку и пальто. Мгновение колебался, бросил тут же одежду, вновь стремительно вернулся, сел. В упор на неё уставился.

      От его быстрых движений пламя свечи заколыхалось. На и без того изуродованном лице Дады поползли чудовищные, как змеи, тени.

      – Ты врёшь. Ты всё врёшь, – громко сказал Тота, и усмехнувшись, – а из тебя вышел бы хороший писатель-фантаст. Кошмары писать.

      Она молчала. Как ни странно, и во всем бараке воцарилась удивительная, мёрзлая тишина, словно все жильцы исповедь Дады услышали, онемели. А Дада в одной позе застыла, и Тота понял, что она мысленно улетела в иные времена.

      Он осторожно тронул её руку и шепотом спросил:

      – Дада, скажи правду, ты ведь всё это выдумала?

      Она улыбнулась одними губами.

      – Конечно, – продолжил Тота, – как танцор, как хореограф, я психолог и философ жеста, мимики и даже души, и поэтому я утверждаю – по крайней мере в тот момент, когда ты говорила о дочери, – ты обязательно бы заплакала или слезу пустила бы, если бы это было так. Но ты…

      Он замолчал, потому что ему стало неловко от её снисходительно-пронизывающего взгляда.

      – Вы знаете, – жестко сказала она, – в детдоме никто не плачет. С самого детства от этого отучивают