Двое на фоне заката. Людмила Толмачева

отвернулись, – сухо попросила она, не желая продолжать этот разговор. – Мне нужно одеться.

      – Да-да, конечно…

      Мещерский подошел к окну, отдернул штору, закурил. Он слышал, как Тамара встала, заправила кровать и вышла из комнаты. Затушив в старинной бронзовой пепельнице окурок, он прошелся вдоль стены, на которой висели семейные фотографии. Возле портрета красивой женщины, отдаленно напоминающей Тамару, он задержался.

      За этим занятием его застала хозяйка квартиры. Она уже оделась в легкое платье – с юбкой-клеш и короткими рукавами, причесалась, слегка припудрилась.

      – Вы что будете – яичницу или просто чай с бутербродами?

      – И то, и другое, – не отрываясь от фотографий, отозвался Мещерский. – У меня по утрам зверский аппетит в отличие от многих. А это твои родители?

      – Да.

      – Не расскажешь о них?

      – Это отец, – подходя к стене и показывая на портрет мужчины в военной форме, сдержанно произнесла Тамара. – Его арестовали в тридцать седьмом. Я редко видела его дома. Он все время был то в командировках, то на службе. Приходил поздно вечером. А это мать. Она умерла в прошлом году.

      – Извини за нескромный вопрос, но как вам удалось сохранить прописку в этой квартире?

      – Наш управдом постарался. Сделали ответственным квартиросъемщиком мамину сестру – ее специально выписали из Курской области.

      – Значит, и среди управдомов бывают люди?

      – Он редкая сволочь.

      – Как же так…

      – Пойдемте на кухню!

      Мещерский пристально посмотрел на непроницаемое лицо Важениной, затем шагнул к ней, взял за плечи, слегка встряхнул.

      – Тамара! В чем дело? Ведь мы вроде не чужие теперь? Почему ты такая замороженная? Я чем-то обидел тебя? Скажи! Терпеть не могу недомолвок между любовниками…

      – А мы уже любовники?

      – Разве нет?

      – Пойдемте на кухню.

      Она резко повернулась и пошла, оставив Мещерского с выражением недоумения и легкой досады на лице.

      * * *

      На сковороде весело скворчала яичница, а из закипающего чайника вырывалась струя пара. Песнями из «Кубанских казаков» приглушенно звучал старенький репродуктор, висящий на стене. Тамара с природной грацией – легко и плавно – двигалась по кухне, накрывая стол, и Мещерский невольно любовался ею: тонкой и гибкой фигурой, блестящими волнистыми волосами, необычным разрезом больших глаз, обрамленных длинными ресницами. Она по-прежнему молчала, и это молчание становилось ему в тягость.

      – Знаешь, – не выдержал он, – я не выношу двух вещей по утрам: завтракать в одиночестве и когда женщина в сердцах стучит посудой.

      – Стучать посудой мне не положено по рангу. Я не жена, – неожиданно улыбнулась она по-детски открытой улыбкой. – А одиночество, судя по всему, вам не грозит.

      – Если ты бросишь меня, я буду очень одинок, – серьезно сказал он.

      После паузы, во время