Покуда я тебя не обрету. Джон Ирвинг

что Алиса пела во сне:

      Ни за что не стану шлюхой,

      я ж не вовсе без ума,

      знаю точно – хуже Доков

      только Литская тюрьма.

      Нет, нет, шлюхой я не стану,

      это клятва вам моя,

      никогда не быть мне в Доках,

      на панель не выйду я.

      Джек решил, что это колыбельная, – мама всегда пела ему колыбельные, и пусть сегодня она заснула первой, все равно: не могла же она не спеть сыну песенку?

      Джек помолился на ночь за них обоих – как обычно, с закрытыми глазами, но громче, чем обычно, ведь мама спала, так что ему пришлось отдуваться за двоих.

      – День, что Ты даровал нам, Господи, окончен. Спасибо Тебе.

      Они проспали до полудня, а там Джек спросил маму:

      – А что такое шлюха?

      – Ты где услышал это слово? Я его во сне сказала?

      – Да, ты пела песенку, там было это слово.

      – Шлюха – это вроде проститутки, она тоже дает мужчинам советы, Джеки.

      – А что значит выходить на панель?

      – Это тоже значит давать советы, Джек.

      – Вот оно что.

      Они шли рука в руке через квартал красных фонарей к Тату-Петеру, и мальчик снова спросил маму:

      – А что это за Доки такие?

      – Это место, где мне никогда не быть, – только и ответила мама, сколько он ни переспрашивал.

      – А как Тату-Петер потерял ногу? – в сотый раз спросил Джек.

      – Я же сказала тебе: спроси у него сам.

      – Наверное, с велосипеда упал.

      Было часа три пополудни, многие дамы уже вышли на панель давать советы. Все они здоровались с Алисой и Джеком, называли их по имени – даже старухи из района вокруг Аудекерк. Алиса специально прошла по Аудекерксплейн, мимо каждой двери и каждой витрины, словно Якоб Бриль, только медленнее. Никто не пропел им ни нотки гимна «Приди ко мне, дыхание Господне».

      Они шли на Синт-Олофсстеег прощаться с Тату-Петером.

      – Алиса, я всегда рад тебя видеть; если захочешь, приезжай снова ко мне работать, – сказал ей одноногий. – А ты, Джек, смотри не теряй ног, их у человека всего две! Ты уж мне поверь – передвигаться на двух ногах куда удобнее!

      А потом они шли на Зеедейк прощаться с Тату-Тео и Робби де Витом. Робби захотел, чтобы Алиса сделала ему татуировку.

      – Ладно, идет, только не очередное разбитое сердце: мне сердца уже осточертели, что целые, что разбитые.

      Робби согласился на ее автограф у себя на правом плече; изящество букв произвело на Радемакера такое впечатление, что он не отстал от Алисы, пока она не вывела свою подпись и у него на теле – на левом предплечье. Радемакер сказал, что это место он берег для чего-нибудь особенного. Буквы шли от локтевого сгиба до запястья, а поскольку Тео носил часы, то отныне всякий раз, когда он смотрел, сколько времени, перед его глазами оказывалась «Дочурка Алиса».

      – Ну, что скажешь, Джек, может, еще послушаем Дер Циммермана? – спросил Тео. Как всегда, «дер» вместо «ден», ведь Тео не знал немецкого – впрочем, Джек тоже, во