Безымянное имя. Избранное XXI. Книга стихотворений. Вячеслав Шаповалов

жизнь, легко не торопи, но и задержаться не моги

      у славянско-аглицкой степи,

      у киргиз-кайсацкия тайги.

      Наважденье, что на берегу бег лавины гиблой укрощён,

      что Семёнов племенем Бугу взят да и Тянь-Шанским окрещён.

      Наважденье, что чужой язык примет голос твой в чужих ночах:

      конь к чужому строю не привык,

      не согреет нас чужой очаг.

      Правда то, что властный комиссар прорычит по тройке корешам —

      и рыгнет в приёмной есаул: – Возвращайся в свой аул, Саул!

      Каждый здесь утратил, что обрёл.

      Гаснет разгорающийся свет —

      и чугунный рушится орёл, треплющий оливковую ветвь.

      Николай Михалыч,

      гражданин,

      то ль Пржевальский,

      то ли Карамзин,

      поддержи беззубого орла!..

      Нет!

      Уже надежда умерла.

      Ваши позабудут имена

      и стряхнут наитье племена,

      предаваясь вековой мечте в радостно-прекрасной барымте.[4]

      Что же толку было – годом год поверять, чужую грязь месить? —

      незачем врастать в чужой народ,

      двух стволов, Мичурин, не срастить!

      Катит на наместника народ, тянет на Мазепу – Кочубей.

      Что ты рвёшься к скифам, Геродот! —

      дома те же скифы, хоть убей.

      Меркнет юрта, врезанная в склон, прозреваем ложь своей любви.

      Позже это объяснит Леви —

      Стросс. Но то совсем иной резон,

      ибо двуязычные слова, дар очередному палачу,

      прячут – русско-аглицкая Чу

      и киргиз-кайсацкая Нева…

      Киргизская охота

      Срубленная, пала в разнотравье

      Солнца золотая голова.

      Сворой разномастною затравлен,

      Волк искал последние слова —

      Те ли, что вначале были Словом,

      Или что-то, может быть, ещё? —

      В мутном мареве солончаковом

      Смерть дышала в спину горячо.

      Кони от плетей осатанели,

      В их глазах был красный волчий свет,

      И на склонах отшатнулись ели,

      Ибо смерти не было и нет.

      Каменный обрыв – конец ущелья,

      Каменный мешок сухой реки:

      На чужом пиру творись, похмелье

      Боя – боли, жизни и тоски.

      Серой грудью пав на серый вереск

      В миг, когда живому всё равно,

      На закат малиновый ощерясь,

      Зверь дышал протяжно и темно.

      И камча, что лошадь кровянила,

      Шевельнулась, подавая знак,

      И тотчас же в сторону аила

      Поскакали известить зевак.

      Спешились и двинулись неспешно,

      Ибо злобе в мире места нет:

      Всё, что совершается – безгрешно,

      Лишь в глазах – тот красный волчий свет.

      Равнодушен перед псовой ратью,

      С пьяным ветром сглатывая кровь,

      Волк молчал —

      И смертный свет во взгляде

      Был уже бесплотен, как любовь.

      Ночь сквозила сумеречной тучей,

      Скоро обещая холода.

      Плакал, бился родничок в падучей,

      Первая прорезалась звезда.

      Жизнь

4

Набег с угоном скота (кирг.).