Бремя завета. Три под одной обложкой. Илья Коган

как посторонний! И мысли твои заражены насмешкой, как яблоко червоточиной. А ведь это они должны смотреть на тебя с высоты своей Земли – Земли Завета! Ты еще так далек от Тшувы!

      – Далась тебе эта Тшува! – не выдержал я. – Я прилетел сюда не вспоминать грехи и не каяться!

      – Петь и плясать, как царь Давид?

      – Встретиться с родными и повидать страну!

      – Да… Что тебе еще остается?

      Что он ко мне пристал, думал я. Не хочу я копаться в себе! Не хочу вытаскивать на свет слабости, вспоминать которые стыдно и больно!..

      – Вспоминай! Вспоминай! – настаивал пророк, растворяясь в толпе экскурсантов.

      День словно потемнел. Исчезло настроение праздника, которое не оставляло меня с момента прилета. Вместо этого в голове снова зашелестели давно закрытые и как будто накрепко забытые страницы…

      …Лишь только ветер затеплится синий,

      Лишь только звезды блеснут в вышине,

      Начинается час Ефросиний

      (Может Галей, а может Аксиний),

      На Можайку выходят оне.

      И колышутся смутные тени

      Юных спутников пламенных дев.

      На асфальт преклоняют колени

      И поют, от любви одурев:

      «Я сегодня всю химию, Люся,

      О тебе думал, глядя в окно

      Думал, встречи с тобой не дождусь я

      И струилась из глаз аш два о.

      Пусть на химии я завалюся,

      Пусть на физике я провалюсь,

      Все равно я люблю тебе, Люся

      (Может, Света, а может, Маруся),

      Комсомольским билетом клянусь!».

      …Можайка по вечерам была пустынна. Даже «топтуны» исчезали после проезда бериевской машины. А Сталин в те годы дальше «Ближней» дачи уже не ездил. И наше кунцевское шоссе превращалось в пахнущий асфальтом проспект любви… Взявшись за руки, брели по ней мои одноклассники. И тени их позли за ними, укорачиваясь до ближайшего фонаря, а потом росли, обгоняли, удлинялись, чтобы совсем раствориться в темноте… Лялик и Альбина… Виктор и Галя… Мирка и Аза… Алик и Люся… Мои друзья – без меня… Чего уж скрывать: девочки любили поверять мне свои сердечные тайны, но гулять по вечерам они шли с другими. У нас тогда это называлось «дружить». Советско-монастырское воспитание слово «любовь» оставляло «на потом»…

      Что же мне оставалось? Писать ироничные стихи, ни одного слова из которых я теперь не помню. Недорого они стоили… Но на скучных уроках они кочевали с парты на парту, а на переменках залетали в параллельный, «девчачий» класс…

      Так было и на этот раз. С той разницей, что в туалет, где девочки с выражением читали немудреные куплеты, нелегкая занесла пионервожатую Марину. Стихи были конфискованы. А на следующем уроке я предстал пред грозными очами директора.

      …У нас были сложные отношения. Он преподавал химию, и на первом же уроке попросил кого-нибудь рассказать биографию Ломоносова. Так как это было скорее из области литературы и истории, я смело поднял