Бремя завета. Три под одной обложкой. Илья Коган

правоверных.

      – Не вздумай целоваться с Эстер! – наставлял меня Борух. – И руку не протягивай!…

      – Смотреть в глаза! Говорить по-русски! – сострил я по привычке..

      Брат меня не понял.

      – Они живут, как им нравится… Для этого они сюда и приехали…

      – А тебе нравится, как они живут?

      – Ай!.. – Борух только сокрушенно помотал головой. – О чем разговор! Во всем себе отказывают!..

      – А как же Пуси-Муси?

      – О! Пуси-Муси… Мое утешение! Такие девочки! Сокровища!..

      Пуси-Муси оказались дома одни.

      Девочки-близняшки повисли на дедовой шее.

      – Фалафель! Фалафель! – завизжали они. – Ты обещал фалафель!

      Борух тожественно повел нас в кафешку на первом этаже. Тарелок не было, и фалафель отпускали в салфетках.

      Оказалось, фалафель – круглая булка, разрезанная пополам и начиненная зеленью и чем-то еще вполне съедобным. Только с любого конца она была гораздо шире моего рта.

      Я приладился с одной… с другой стороны…

      Девочки перестали жевать и с интересом рассматривали, как я отряхиваю брюки.

      – Он что – первый день в Израиле? – скорее утвердительно, чем вопросительно сказал бармен.

      Борух пробормотал что-то извинительное на иврите.

      – Пусть возьмет тарелку! – смилостивился бармен.

      – И вилку! – торопливо подсказал я. – И нож!.. И еще пару салфеток!

      Только тут двойняшки позволили себе расплыться одной улыбкой на двоих.

      – В Москве не умеют есть фалафель! – ехидно заключили они. – Не умеют! Не умеют!

      – Беседер… Пусть это будет их самое большое горе! – заступился за меня бармен.

      Я сделал все, как учил Борух… Дождался, пока Гецль первым протянет мне руку.

      А с Эстер здоровался на почтительном расстоянии.

      Первая неловкость быстро прошла. И через полчаса мы уже сидели за вечерней трапезой. Ни о каком вине, конечно, и речи не было. И ели все из пластиковой посуды. Одноразовой. Это, как я понял, чтобы при мытье случайно не опустить их в неподобающую половину раковины…

      Пища, разумеется, была кошерной, Но проскакивала без разницы.

      А ребята держались со мной по-родственному.

      Гецль изменился. Это уже был не тот мальчик Гарик, который провел у нас, в Москве, последнюю ночь перед отъездом и который поразил мою семью удивительной мягкостью бархатных глаз.

      И еще тем, как истово он раскачивался утром над раскрытым молитвенником.

      Мальчик был упертым. В Киеве он числился ярым и откровенным сионистом, за что был исключен из комсомола. Вина его усугублялась запретным празднованием Пейсаха, а так же Йомкипура, а так же Рош-а Шона, а так же подпольным зажиганием свечей на Хануку… Кто бы знал тогда, что придет время, и мэр Москвы «засветится» у ханукальных свечей на Манежной площади!..

      А еще Гарик-Гецль был художником. Хорошим. Его картины с привкусом мистики украшали стены Борухова дома. У них даже были покупатели.