Долгий путь в никуда. Денис Александрович Игумнов

например, как мне. Примечание: отличников, какими бы они гумазаторами не были, у нас в классе не трогали, с них кормились. Все быки, кроме Лёни (до поры до времени, скоро он тоже перестал учиться), отставали по программе, не делали домашку, получали пары. Чтобы совсем уж не загонять себя в претенденты на второй год, они вампирили отличников из мужской половины; на женской половине неприкасаемых не было: девчонки чего-то важного не понимали и списывать никогда не давали. А наши умники и домашку давали списать и на контрольных тупарей выручали. Симбиоз.

      Расклад сил понятен. Чижов подошёл ко мне и, кривляясь, обозвал:

      – Эй, Якушкин, иди к своей жене. Она ждёт от тебя поцелуууй.

      Якушкина тёрлась рядом, у входа в аппендикс, кушая бутерброд с чесночной колбасой. Отдельный кошмар для моего чувствительного носа. Услышав, что я теперь не Какашин, а Якушкин, вся бычья братия затянула:

      – Якушкин лижет Якушкиной!

      – Якушкин идёт на куй!

      – Якушкин – Подрестушкин!

      Сильнее всех разорялся Вовочка. Меня подхватили и понесли на Якушкину. Я, блин, в натуре испугался. Она стояла у стеночки и учитывая тот напор, который меня нёс, всё могло кончиться печально и для неё, и для меня. Бандерлоги вошли в раж и ничего не соображали. В последнее мгновение я выставил ногу. Мой ботинок угодил ей в мягкий живот, Якушкина согнулась – ей было больно. Никого это не трогало и меня в том числе, о ней я не думал, спасал шкуру.

      – Якушкин, целуй жену. Что же ты медлишь. Целуууй!!

      – Нюхай, как от неё прекрасно воняааает, – орал Чиж.

      Меня продолжали толкать на неё. Перемена всё не кончалась, и выносить этот тягучий цирк, где в качестве гвоздя программы выступал уродец Кашин-Якушкин, дальше я не мог. Вырвавшись, я припустил по коридору. Отбежал не далеко, меня догнали. Аист достал резинку, на этот раз длинную с узелком на конце, и принялся охаживать мои ляжки резиновыми отжигами. Я потерялся. Мне воняли в лицо нечищеными зубами, крича все вместе:

      – Якушкин лижет!

      – Якушкин не моется!

      И опять:

      – Лижет!

      – Не моется!

      Так могло продолжаться до тех пор, пока не погаснет солнце. Во всяком случае, у меня сложилось такое впечатление. Я не выдержал, дал слабину, расплакался. Опустился по стенке в положение сидя на корточках и закрылся руками. Они добились своего, что-то такое сломали, что потом мне удалось кое-как склеить, но не восстановить в полной, нетронутой мере. Я не просил их ни о чём, ни умолял, а просто горько плакал. Они остановились.

      Чижов мне что-то выговаривал, учил, сука, уму разуму. Слова его звучали как лопающиеся в ушах мыльные пузыри. Что-то там про моё место и что-то про то, что не надо наглеть и про моё понимание, и про то, кто здесь главный, и что я настоящий Якушкин. Но отстали в этот день, решили, что с меня хватит, и на следующей перемене переключились на Стаса Сипунова. Парнишка ростом меньше меня, с длинной шеей, четвёрочник, наивный и не злой. Его они