Долгий путь в никуда. Денис Александрович Игумнов

а? Видит же – я без грима. Зло взяло, а ещё капелька стыда прожгла сердце, и без того пунцовые от жары щеки сделались малиновыми.

      – Я смотрю, а он там сидит, на трубах. – Елик делился информацией заговорщическим тоном с подоспевшими на его зов ребятами.

      Я спрыгнул с труб вниз, в комнату зашли парни. Впереди Завр, за ним Бурляевы, Квадрат, остальные.

      – Ну чего вылупились? – сердито спросил я, натягивая на плечи ветровку.

      – А-а, это ты Димон, – разочарованно протянул Завр, развернулся и полез на улицу.

      Лёша Бурляев, ничего не понимая, сверкнул стёклышками очков и неожиданно для всех, кривляясь, подыгрывая себя на невидимой гитаре, затянул:

      – Глеб Жиглов и Володя Шарапов! Ловят банду и главаря.

      Нещадно коверкая хит группы Любэ, он исполнял его с упоением умалишённого, окончательно разрушая магию моего замысла. Остальные ребята испытали схожее с моим разочарование, которое приходит к повзрослевшему малышу, когда он узнаёт, что дед Мороз – это его переодетый в банный халат, и нацепивший ватную бороду папа. Никто не задавал мне вопросов, кроме Елика, спросившего уже на улице – "А чего ты там сидел?" – парни покидали подвал в молчании, чтобы забыть о неудавшемся розыгрыше навсегда и больше о нём не вспоминать никогда. А у меня и на ругань с Еликом сил не осталось. Надо же такую идею запороть! И как! У-у.

      С горя я несколько дней шарился (словечко это – «шариться», я снял с губ моего одноклассника по кличке Пончик, хорошего приятеля Феди: он так охарактеризовал стиль моего поведения в школе, по-моему, очень точно получилось) один по улице: никого видеть не хотел. За высоткой Бурляевых образованный самим домом и забором интерната, прикрытый трубами лежал проход – окружной путь, ведущий от котельной на Цементную. Проход этот имел одно интересное свойство – не закатанная в асфальт дорожка всегда оставалась обнажённой, влажной, а её обочина чернела грязью, на которой не осмеливались расти и сорняки. Даже зимой, в самый буйный снегопад, земля выпирала наружу неистребимой мокрой чернотой. Отбрасывая в сторону мистические мотивы, заставляющие мать сыру землю так себя вести, объяснить не замерзающую зимой и не просыхающую летом грязь можно было, хорошенько обследовав пятачок проклятого грунта. В нём окопался люк канализационного коллектора. А потом близкое расположение труб тоже играло свою жаркую роль всепогодного кипятильника.

      Я гулял в одиночку. Обогнув дом, проходя по приветствовавшей меня плотоядном «чваком» дорожке, навстречу улице, меня остановил запах. Бывает такое неуловимое чувство, никак не отпускающее душу, нашёптывающие из затопленного предрассудками подвала моей тёмной половины: что-то подобное с тобой уже происходило. Пониманием дежавю, именно так называется такое чувство, у меня в подсознании хранились ключи – запахи. Застыв, как громом поражённый, я втягивал ноздрями ароматы органического разложения неживой природы. Смердело выдержанной, промаринованной в жидкой ржавчине, прокисшей в знойных испарениях