Потерянный рай. Эрик-Эмманюэль Шмитт

твердил:

      – Меня спас Тибор.

      Потом добавлял:

      – И его дочь.

      Я ликовал. Обстоятельства складывались в пользу моего замысла. Отец поправлялся, и я начинал верить в будущее. Он наверняка согласится дать мне Нуру второй женой.

      Все это время я едва удерживался от вопроса: «Ну так что?» Но терпел, чтобы не досаждать ему.

      Как-то поутру принесли выточенную оленью кость. Тибор закрепил ее под коленом, и отец попытался встать. Нура его терпеливо поддерживала и подбадривала, такая маленькая и тоненькая рядом с ним, но готовая подхватить его, если он покачнется, и поднять, если упадет. Нура сгибалась, но не ломалась, подобно тростнику в непогоду. Этот образ меня потряс: моя любимая спасала главного человека моей жизни. На глаза мне навернулись слезы. Как мне повезло знать этих двоих! И какое счастье, что они ценят друг друга! Будущее засияло радужными красками.

      Когда занятие окончилось, Нура напоила отца.

      – Отец, нам надо поговорить.

      – О чем?

      – О Нуре.

      Нура вскинула голову, будто ужаленная.

      Панноам поднял глаза и спокойно на меня посмотрел:

      – Ты прав, пора поговорить. Я принял решение.

      Я задрожал в ожидании неминуемого счастья.

      – Я женюсь на Нуре, – объявил отец. – Она будет моей второй женой.

      2

      На меня уставился медведь.

      Громадный бурый медведь в два раза выше меня, в три раза шире и в пять раз зловоннее. Его блестящий кожистый нос подергивался, пытаясь меня распознать. Он замер в нерешительности. Как ему быть? Кто перед ним? Враг? Друг? Если он опустит на меня лапу, мне конец.

      Я в ужасе съежился. Меня прошиб холодный пот, во рту пересохло. Мне хотелось зарыться в землю. Меня убивала его близость, я ощущал его теплое дыхание, его враждебность, его пульсирующую мощь, укутанную меховой шубой. Черные бусины глаз, близко посаженных по сторонам длинной морды, запрещали мне шевелиться. Широко расставленные уши, прислушиваясь ко мне, подрагивали.

      У меня перехватило дыхание; по рукам и ногам пробегала мелкая дрожь – значит я был еще жив.

      Медведь распахнул пасть, на удивление нежно-розовую; челюсти – два ряда отменных зубов, острых клыков и добротных коренных; зверь испустил пронзительный рев. Но, как ни странно, этот рев не был ни злобным, ни грозным; он был сродни зевку и выражал, скорее всего, разочарование.

      Медведь презрительно отвернулся, мягко опустился на четвереньки и, будто меня нет, побрел вразвалку своей дорогой. Но на краю поляны обернулся и вопросительно на меня посмотрел: «Ну что, идем?»

      Плоский медвежий череп недвусмысленно давал понять, что с его хозяином не может быть торговли: либо подчиняешься, либо пощады не жди.

      И я пошел за ним на почтительном расстоянии.

      Убедившись, что я не своевольничаю и послушно за ним тащусь, он будто забыл про меня.

      На берегу реки он напился воды, окунул голову, поморщился, почмокал, чихнул, плюнул и мечтательно уставился на бегущую воду. Вдруг его левая лапа вытянулась вперед, ткнулась в волну и махом извлекла из нее поддетого когтем