Из моей тридевятой страны. Елена Айзенштейн

они накормят и одарят. Обаяние повествования Бродского в двух взглядах на Рождество: обывательском и авторском. Авторская отделенность от неверующей толпы дана в следующем стихе, в назывном предложении, обозначившем небо как отсутствие Бога: «Пустота». Пустота так страшна для поэта, он так не верит в возможность отсутствия Бога и его Сына, что тут же добавляет: «Но при мысли о ней / видишь вдруг как бы свет ниоткуда». Не случайно после этого следует воспоминание об Ироде и его злодействах: «Знал бы Ирод, что чем он сильней, / тем верней, неизбежнее чудо». «В человеках видна издали» благая воля к торжеству праздника, потребность в любви к ближнему. «Не потребность в звезде», – уточняет Бродский. Это поэтам нужно, чтобы на небе загоралась хоть одна звезда (Маяковский). В этом «человеки» усмешка не высокомерного Бродского, а Бога, глядящего вниз, на свое подобие. И поэт смотрит на своих сограждан «издали», с высоты вифлеемской звезды: «Не потребность в звезде пусть еще, но уж воля благая / в человеках видна издали,/ и костры пастухи разожгли». Вот это добавление о разложенных кострах так необходимо читателю, потому что тут же возникает надежда на счастье и рождественская история, рождественская картинка, заслоняющая продовольственные магазины, давку и суету. Костер здесь – костер земной любви. До любви небесной придется дорасти. «Человеки» еще не смотрят в небо, занятые земными, дольними делами, но «костры пастухи разожгли». Чудо неотменимо. Рождество состоится. Это событие дается Бродским как вечно длящаяся сказка.

      В предпоследней строфе Бродский воссоздает ощущение тревожной ночи, когда матери боялись за детей, боялись нашествия слуг царя Ирода. «Валит снег; не дымят, но трубят / трубы кровель. Все лица, как пятна. Ирод пьет. Бабы прячут ребят». Возникает ощущение, что Бродский рисует картинку не из иудейской, а из русской жизни, где царь Ирод очень напоминает пьяного русского мужика. А простонародное «бабы прячут ребят» как будто о России написано. Придет ли мессия? Узнают ли его люди? Как не ошибиться и не принять Ирода за Христа и наоборот: «…мы не знаем примет, и сердца / могут вдруг не признать пришлеца». Выбирать надо сердцем. И вот финал с появлением Богоматери, Младенца и Духа Святого, спасительный, потому что вместе с поэтом читатель тоже боится, что Рождество не наступит:

      Но, когда на дверном сквозняке

      из тумана ночного, густого

      возникает фигура в платке,

      и Младенца, и Духа Святого

      ощущаешь в себе без стыда;

      смотришь в небо и видишь – звезда.

(2, 282) (январь 1972)

      Последняя строфа отмечает происходящее не на земле, а в воздухе, на метафизическом сквозняке, когда Богоматерь («фигура в платке») появляется из тумана. Финальное слово стихотворения – «звезда», обозначает удаление автора от земли, его радостное сознание единства с Небом. Таким образом, финальное четверостишие