Жития убиенных художников. Александр Бренер

было великолепное, архаическое видение – водяной Лаокоон!

      И всё только для меня!

      Таким и должно быть истинное Событие.

3.

      А теперь третье и финальное воспоминание.

      Я забрёл в сосновый парк и сел на скамейку.

      Калмыков умер в 1967-м году, значит, мне никак не больше десяти.

      И я сижу, погружённый в незрелую грёзу.

      И тут опять вдруг вижу его, художника моего новобрачного, на соседней скамейке.

      Он рисует что-то на бумаге графитным карандашом.

      А рядом с ним лежит странная круговидная лоскутная сума, которую он носил на перевязи через плечо, совсем как странник из книги схимонаха Илариона «На горах Кавказа».

      И тут вдруг, как в сахарнопудренной сказке, идут мимо две чернобровые цыганки – большая в шали и крошечная цветастая девочка.

      У большой тоже есть сума на боку, а в руке – бутыль.

      Молочная то была бутылка – стеклянная, литровая.

      И обе цыганки пьют на ходу молоко из горлышка.

      И солнце светит.

      И приближаются эти цыганки к скамейке оборванца-гения, которого ни НКВД не прикончило, ни Союз художников не изнасиловал, ни слава пошлая не сгубила.

      И тут Калмыков тоже увидел эту бутыль. И вот бросил он рисовать, залез рукой в свою холщовую сумку и достал из неё не что иное, как резиновую длинную соску – были такие когда-то: жёлтые, вроде презерватива.

      И он протянул эту соску большой цыганке: мол, надень на бутыль – будет удобнее пить.

      А она взяла её и бросила в траву.

      И вместо девочки эту соску стали сосать муравьи.

      Так они друг друга признали – калмык и цыганки.

      Тут сладкой сказочке и конец.

      А сейчас я вот что подумал: какой же он был несчастный, этот гений!

      Куда же завёл его этот Образ длинноногой мухи-блядушки, стрекозы-девчушки, мучивший его с младых ногтей?

      Как беспросветны его картины!

      Как беспощадна и злорадна судьба!

      Голова его превратилась в нечто вроде стеклянной затуманенной тары, где образы и символы мировой культуры замариновались, скукожились, иссохли, превратились в коричневые крендельки и пропитанные хлороформом отходы!

      И эти-то образы кромешные он таскал в себе, вынашивал и выхаживал, а потом страстно и уныло переносил на холсты, силясь вдохнуть в них жизнь цветуще-поникшего сада, тенистого парка-склепа, чудесного закоулка-погоста, катакомбы-бомбоубежища, захоронения тайного и постыдного!

      А лучше бы он не силился, не бесновался, а спрятался, мальчишка, в жасминовых кустах да глядел на муравьёв и на пятнистых волосатых гусениц, и сосал мёд из цветочков махровых, и кушал пушистые незрелые персики, сорванные воровской рукой.

      И пусть бы опасные образы остались на внутренней стороне его морщинистых век, а глаза бы всё смотрели на снежные хрящеватые горы, на верхушки пирамидальных тополей, на цветущие яблони да в журчащие арыки!

      И пусть бы не было конвульсий изломанных линий на картоне, толчеи слов в дневниках, лихорадочных жестов на площади – всего