Жития убиенных художников. Александр Бренер

калмыком и стоптанным каблуком он был.

      А всё равно: одалиски райские его, вонючего дервиша, веерами опахивали.

      Всю свою жизнь Калмыков оставался парашей и парией.

      Зато он якшался в парковых сортирах с сатирами, а на азийских базарах – с Агарями.

      А «реальность»?

      В 1910-е годы Калмыков С.И. учился в Москве у К.Ф. Юона. Потом в Петербурге – у Добужинского и Петрова-Водкина. Его учителя были занудными домашними доброжелателями рядом с ним – юным бездомным факиром.

      Он самозабвенно припадал к филигранному соску югендштиля в пику папаше Репину.

      Впрочем, у него все стили модернизма переплавлены в его собственное рукоблудие. Он – гримасничающий, дурной, с ломающимся голосом, резкими жестами, сутулый и смутный.

      А стили брал, чтоб над ними куражиться и извиваться в экстазе и самозабвении.

      В начале 20-х годов он в Москве увидел Маяковского с полированной тростью в руке, вскочившего на извозчика.

      Ему понравился этот люмпен-денди, он им залюбовался (и писал об этом в своём дневнике).

      А жил он тогда в захолустном Оренбурге и малевал афиши для цирка.

      Как и Владимир с его флейтой-позвоночником, Сергей явился в мир жонглёром и канатоходцем, но пролетарским певцом не стал. Зато шёл по невидимой, но отчётливой линии, проведённой для него Рафаэлем – не автором «Сикстинской мадонны», а героем «Шагреневой кожи».

      Шёл по ниточке, приплясывая.

      И куда, как вы думаете?

      А как всякий настоящий художник: за своим Образом, который вёл его к неминуемой катастрофе.

      А какой же это был Образ?

      А такой: смутный, блудный.

      Женственно-насекомый.

      Смертельно опасный образ – богомол этакий с горбом лобка и комком кудрей. Стрекоза-егоза с тонким торсом и острым ворсом.

      Длинноногая тощая Незнакомка с мутными каплями из промежности, с глазами осы, с запахом лисы, с сиськами козы – в соломенной шляпке с терракотовыми фруктами: вот калмыковский образ.

      В дневниках его много воплей в честь этой красавицы, словно сошедшей с листа Фелисьена Ропса, с узким мучительным следком Аполлинарии Сусловой, которую наш кавалер де Грие лобызал издалека, при явлении которой стыл и ныл, как старик Карамазов, и молился, как Бердслей пред иконой Лисистраты, и мычал, как дворник Герасим…

      Потом эту Муму поглотили воды вечности…

      В 30-е годы Калмыков попал в Алма-Ату, столицу Казахстана.

      Нанялся декоратором в Театр оперы и балета имени Абая, где и кормился лет двадцать.

      Здесь он по ночам перешивал себе костюмы из театрального гардероба, добиваясь особой яркости и пышности, чтоб его заметил из космоса Леонардо да Винчи и пригласил на ужин.

      Калмыков мало общался с современниками, зато тайно обнимал Тинторетто, залезал пальцем в промежность Сусанны.

      Он сгрёб весь духовный хлеб себе в склеп и радовался, как анахорет.

      Он пребывал в СССР на планете Венера.

      А однажды потерял работу в театре и стал жить на крошечную пенсию, опьяняясь нищетой и заброшенностью,