Жития убиенных художников. Александр Бренер

отрешился – как святой или мудрец.

      Или спрятался в себя, как улитка.

      Он не смотрел уже ни на что, ни на кого. Ни на Асю, ни на меня, ни на столь притягательные, адские, невинные, разнузданные лядвии и лапы Ларисы.

      Через минуту он встал и исчез.

      С беседой – и со всем вечером – было покончено.

      Ася подала мне знак: смываться!

      Делить веселье все готовы: никто не хочет грусть делить.

      К сожалению, это была моя первая и последняя встреча с замечательным алма-атинским художником.

      Позже Ася объяснила мне, из-за чего произошло фиаско.

      По её словам, Зальцман не переносил вида голых нижних конечностей – ни мужских, ни женских. Не переносил вида нагих ступней.

      Они оскорбляли его эстетическое чувство – так объяснила Ася.

      Я принял её объяснение без лишних слов.

      Мне это уже было по фигу.

      Я всё больше и больше отдалялся от творчества Павла Зальцмана – в сторону более фундаментальных и опасных художественных опытов.

      Какой там Зальцман, когда есть его великий учитель Филонов, когда есть «Чёрный квадрат» и Летатлин? Когда есть Хлебников?

      Мои страстные, нервные друзья-маргиналы пренебрегали Зальцманом.

      Работы Павла Яковлевича всё больше виделись мне выхолощенными, высушенными, принуждёнными…

      Сейчас, однако, я думаю иначе.

      Важнейшим свойством искусства и всей фигуры Зальцмана является одиночество. Странное и глубокое, это одиночество вытесняет всё остальное. И оно – никакая не поза. В его мире всё видимое становится посторонним и чуждым.

      И это очень здорово, это прекрасно, в этом – волшебство!

      Он знал и любил Филонова. Но со временем Филонов сделался чужим, и он ушёл от него, а хода назад не было.

      Он знал и понимал старое искусство. Но оно осталось позади, где-то там, в юности – и хода назад не было.

      Он умел и любил рисовать, но и это умение стало чужим.

      Он встречался, разговаривал с людьми, с художниками, но не принадлежал их обществу – был один.

      Он не был модернистом.

      И к маргиналам он не присоединился.

      И к официалам тоже.

      Дочь, жена – ну ладно, пусть.

      Он писал стихи, книги, но как можно писать в этом чужеродном, пустом мире, а тем более печататься?

      Стихи тоже были чужими, пустотными.

      Я думаю, Зальцман понимал, что он сам – пустой, полый, как те полые люди, которых он рисовал, как брошенные, опустошённые домики на его чёрно-белых листах. Как все мы.

      Зальцман любил героев Т.С. Элиота, которые заполняли свою пустоту каким-то хламом, пошлостью, вульгарностью, вздором. Но эстетическое чутьё Зальцмана не позволяло ему впасть в пошлость, полюбить хлам. Он держал хлам – и себя – под контролем, в строгости. Он был достаточно умён, чтобы умело обращаться с пустотой и хламом. И он был достаточно честен, чтобы признаться себе в собственной пустоте, даже играть с ней.

      Мир – весь, полностью – оказался чужим, не его. И себя в этом мире он тоже не узнавал, не ощущал.

      Зальцман хорошо передал это отсоединение, эту подступающую пустоту,