Когда мы танцевали на Пирсе. Сэнди Тейлор

Раз ты сидишь в исповедальне, значит, хочешь не хочешь, а говори. Наври с три короба, а потом скажи, что тебе очень-очень совестно. Зато в следующий раз покаешься во лжи – и это будет чистая правда.

      – Ну а дальше?

      – Дальше святой отец отпустит тебе грехи и наложит на тебя епитимью.

      – Что это – епитимья?

      – Господи, Бренда, ты вообще ничего не знаешь?

      – Откуда мне знать, если я не бывала на исповеди?

      – И впрямь. Короче, епитимья – это такое наказание.

      – Святой отец меня выпорет?!

      – Не бойся, не выпорет. Он велит тебе прочесть несколько молитв, и все.

      – Морин, а ты со мной не посидишь в этой кабинке?

      – Нет, Бренда, придется тебе сидеть одной. Кабинка – она тесная, вдвоем мы просто не поместимся.

      – А там темно?

      – Да не трепыхайся ты! Дело недолгое. Больше пяти минут никто из ребят не исповедуется. Разве только Дэнни Денни – у него куча прегрешений, пока все перечислит! А ты как зайдешь, так и выйдешь.

      – Ладно. А какие молитвы велит читать святой отец?

      – Тут есть одна хитрость, Бренда.

      – Что за хитрость?

      – Допустим, тебе велено пять раз прочесть «Аве Мария», так ты один раз прочти перед алтарем, а уж остальные четыре раза – по дороге домой. Потому что, если будешь долго торчать у алтаря, все подумают, что ты великая грешница и место твое в геенне огненной. На кой тебе такая дерьмовая репутация?

      – На фиг не нужна.

      – Знаешь что, Бренда? Язык у тебя чертовски грязным становится.

      – Даже не представляю, от кого я плохих слов нахваталась? – выдала Бренда с улыбкой, и я обняла ее.

      – Ах ты моя хрюшка-повторюшка!

* * *

      Той весной мне сравнялось девять, и мама объявила, что устроит настоящий праздник. Прежде мой день рождения не отмечали, а тут вдруг… Словом, мама позволила пригласить друзей, и я, конечно, позвала Джека, Нельсона и Монику. Волновалась я безмерно, дни считала. Тетя Мардж сшила мне платье из тафты – темно-синей в мелкий белый горошек. Никогда у меня не было столь изысканной вещи – ни среди платьев, ни вообще.

      Помню, я застыла перед зеркалом, не веря собственным глазам, и тут вошла мама. Остановилась за моей спиной, руки мне на плечи положила. Теперь мы отражались обе, словно на картине, и улыбку мамину я видела в зеркальном стекле.

      – Растет моя доченька, – произнесла мама.

      – Мне идет платье, мамочка?

      – Еще бы. Ты у меня красавица, что снаружи, что в сердечке. Я тобой очень горжусь.

      Я обернулась, обняла маму за талию. От нее шел чудесный домашний запах. Я уселась перед зеркалом, и мама занялась моими волосами. Сначала долго-долго расчесывала их. Волосы стали совсем как шелк, кончиками щекотали мне щеки и веки. Потом мама отложила щетку и ладонями отвела волосы от моего лица. Я сомлела, замерла, боясь спугнуть наслаждение. Порой мама, причесывая меня, вся подавалась вперед и губами касалась моего темечка. Руки у нее были очень сильные. И совсем не мягкие. Наоборот – от постоянных уборок, от мытья и натирания полов, от стирки на