Одуванчики среднего запада. Юрий Вер

отделении предсказание Гали сбылось – резали, убивали, причём убивали тех, с кем пировали, кого заключали в дружеские объятия. Коварству и подлости не было предела, кровища текла самая что ни на есть настоящая. Выглядело всё настолько натурально и правдоподобно, что повергало в ужас. Под занавес мужику в доспехах, обзаведшемуся к тому времени короной, действительно отрубили голову. Голова покатилась по сцене и чуть не упала в оркестровую яму. Мила устремила победный взгляд на Полину: «Ну что я говорила?! Кто Макбет?!» Полина, делая вид, что не замечает Милу, энергично хлопала в ладоши. Люся с облегчением выдохнула – конец пытке! И на радостях присоединилась к общему рукоплесканию.

      В гардеробной Мила призналась:

      – Люся, тебе и Гале хорошо, вы спали. А я весь спектакль мучилась, хэппи-энда ждала.

      Ночью Люсе снились люди в доспехах и бронежилетах, с автоматами и мечами, они стреляли, кололи, резали друг друга… отрезанные головы прыгали, вращали глазами, их бороды мазками оставляли на полу замысловатые кровавые узоры. Люся просыпалась среди ночи, не в состоянии пошевелиться, тело не слушалось, голова раскалывалась. Вот-вот треснет, и рубить не надо.

      Такую же беспокойную ночь провели Мила и Полина. И даже не шибко впечатлительной Гале под утро приснился покойник-муж. Повёрнутый к Гале спиной, со сковородкой вместо головы, он сидел на той самой хорошо ей знакомой табуретке. Галя точно знала, что эту сковородку она всадила накрепко.

      Утром за кофе Люся выразила общее настроение: «На Вильяма нашего Шекспира, девочки, больше не пойдём».

      Возражений не было.

      Полина

      Последние дни перед отъездом Полина Абрамовна часто плакала, бесцельно перекладывала вещи в чемоданах, забывая то одно, то другое – совершенно запутывалась, куда и что положила. На вопросы отвечала рассеянно, не слыша и не понимая, о чём её спрашивают. По телефону жаловалась старинной подруге: «Зять! Всё он! Ладно, мы – евреи, а он-то – русский, а больше нашего в Америку рвётся. Жили себе тихо, с голоду не умирали, летом на дачу, грибы, ягоды… Говорю им: оставьте меня, езжайте, а я уж тут как-нибудь. Нет – тащат меня за собой, как овцу на закланье».

      – Саша, смотреть на маму больно – в столетнюю старуху превратилась. Убьёт её этот переезд. Может, устроимся, а потом заберём?

      – Без неё никак – сама знаешь. Кто с Эммочкой сидеть будет? Левины сказали, маму забирайте, если что – прокормит вас на пособие.

      – Всю жизнь мама у нас вроде курицы, несущей золотые яйца… В кого превращаемся? Зачем едем? За хорошей жизнью? А будет ли она хорошей? – Елена задавала вопросы скорее себе, чем мужу. Оставляемые без ответа – они как мухи – отмахнёшься от них, а они снова тут как тут.

      – В институте мхом всё поросло. Денег нет. Тему закрыли. Что ты хочешь? Чтобы я на базаре семечками торговал? Довольно! Всё говорено-переговорено, обратного пути нет.

      – Фира унитазы моет, – продолжала Лена.

      – Как шутил Жванецкий, это ей не мешало ездить на «Мерседесе». Его Фире не мешало, нашей Фире не мешает, никому не мешает. Мы не глупее ни Левиных, ни Гуревичей. Никто обратно не попросился. Не трави душу