Тихий Дон. Михаил Шолохов

был шаг его, будто нес за плечами непосильную кладь; гнусь и недоумение комкали душу. Он взял в руки стремя и долго не мог поднять затяжелевшую ногу.

      VI

      Казаки-второочередники с хутора Татарского и окрестных хуторов на второй день после выступления из дому ночевали на хуторе Ея. Казаки с нижнего конца хутора держались от верховцев особняком. Поэтому Петро Мелехов, Аникушка, Христоня, Степан Астахов, Томилин Иван и остальные стали на одной квартире. Хозяин – высокий дряхлый дед, участник турецкой войны – завел с ними разговор. Казаки уже легли спать, расстелив в кухне и горнице полсти, курили остатний перед сном раз.

      – На войну, стал быть, служивые?

      – На войну, дедушка.

      – Должно, не похожая на турецкую выйдет война? Теперь ить вон какая оружия пошла.

      – Одинаково. Один черт! Как в турецкую народ переводили, так и в эту придется, – озлобляясь неизвестно на кого, буркнул Томилин.

      – Ты, милок, сепетишь-то без толку. Другая война будет.

      – Оно конечно, – лениво, с зевотцей, подтвердил Христоня, о ноготь гася цигарку.

      – Повоюем, – зевнул Петро Мелехов и, перекрестив рот, накрылся шинелью.

      – Я вас, сынки, вот об чем прошу. Дюже прошу, и вы слово мое попомните, – заговорил дед.

      Петро отвернул полу шинели, прислушался.

      – Помните одно: хочешь живым быть, из смертного боя целым выйтить – надо человечью правду блюсть.

      – Какую? – спросил Степан Астахов, лежавший с краю. Он улыбнулся недоверчиво. Он стал улыбаться с той поры, когда услышал про войну. Она его манила, и общее смятение, чужая боль утишали его собственную.

      – А вот какую: чужого на воине не бери – раз. Женщин упаси бог трогать, и ишо молитву такую надо знать.

      Казаки заворочались, заговорили все сразу:

      – Тут хучь бы свое не уронить, а то чужое.

      – А баб как нельзя трогать? Дуриком – это я понимаю – невозможно, а по доброму слову?

      – Рази ж утерпишь?

      – То-то и оно!

      – А молитва, какая она?

      Дед сурово насталил глаза, ответил всем сразу:

      – Женщин никак нельзя трогать. Вовсе никак! Не утерпишь – голову потеряешь али рану получишь, посля спохватишься, да поздно. Молитву скажу. Всю турецкую войну пробыл, смерть за плечми, как переметная сума, висела, и жив остался через этую молитву.

      Он пошел в горницу, порылся под божницей и принес клеклый, побуревший от старости лист бумаги.

      – Вот. Вставайте, поспишите. Завтра небось до кочетов ить тронетесь?

      Дед ладонью разгладил на столе хрустящий лист и отошел. Первым поднялся Аникушка. На голом, бабьем лице его трепетали неровные тени от огня, колеблемого ветром, проникавшим в оконную щель. Сидели и списывали все, кроме Степана. Аникушка, списавший ранее остальных, скомкал вырванный из тетради листок, привязал его на гайтан, повыше креста. Степан, качая ногой, трунил над ним:

      – Вшам приют устроил. В гайтане им неспособно