Судьба на роду начертана. Владимир Волкович

воду. Мысль о дочке не давала ей покоя. Наконец через несколько дней смогла выйти на улицу и медленно, пошатываясь, побрела к видневшемуся издалека больничному корпусу. В приемном покое ее попросили подождать. Вскоре к ожидающим вышла розовощекая, улыбчивая медсестра. Она начала сортировать находившихся в приемном покое людей. Дошла очередь и до Али.

      – Как, вы сказали, фамилия?

      Аля назвала и встала. Сестра долго проверяла что-то по спискам:

      – Да, правильно, эта девочка умерла три дня назад.

      Сестра произнесла эти слова легко и просто, как будто они ничего не значили, и она произносила их каждый день по нескольку раз.

      – Этого не может быть, – Аля тяжело опустилась, просто рухнула на стул.

      – Что вы мне говорите: «Не может быть». Ее и похоронили уже.

      – Ну, пойдем, доченька, – мать гладила Алю по голове, – ну пойдем же.

      Аля лежала на маленькой могилке и никуда не хотела идти. Она желала только одного – умереть. Шли вторые сутки, как она доковыляла сюда, упала лицом в свежую, влажную землю, обняла руками маленький холмик и решила, что никуда отсюда больше не уйдет. Жизнь кончилась…

      Мать еле держалась на ногах от усталости и переживаний, Аля не реагировала на ее уговоры, а когда та попробовала ее поднять, резко и грубо оттолкнула ее.

      Тогда мать сказала:

      – Я скоро приду, – скорее для себя, потому что Аля ее не слышала, – принесу покушать.

      День разгорался, в лесу, где находилось кладбище, просыпались птицы, солнышко припекало, но все это было не для Али. Черная ночь опустилась на ее разум, и глаза ее были закрыты.

      – Эй, женщина, – грубоватый мужской голос словно вернул ее с того света, – ты что, ночевала тут?

      Она попробовала открыть глаза и сквозь смежившиеся ресницы увидела половину человека, колеблющуюся в утреннем мареве. Наверное, почудилось…

      – Женщина, очнись, ты заснула?

      Аля открыла глаза, перед ней стоял мужчина, вернее, полмужчины сидело на какой-то доске с колесиками.

      – Что так смотришь, ноги мне оторвало, вот теперь катаю сам себя.

      Он криво улыбнулся, но глаза оставались серьезными. Такие глаза бывают у тех людей, у кого боль глубоко внутри запрятана. Теперь она рассмотрела его внимательнее: суровое, мужское лицо в шрамах, пилотка на голове, гимнастерка без погон, многочисленные ордена и медали на широкой груди.

      – Вот приехал навестить своих – жену и дочку, кивнул на могилу рядом, – странно получилось, я на фронте четыре года отбухал и жив остался, а они здесь, в тылу, померли. – Он говорил, и ему неважно было, слушают его или нет, нужно было кому-то высказаться, открыться. – А у тебя кто тут?

      – Дочка, – еле слышно прошептала Аля.

      – Ну, что ж, живым – жить, ты молодая, красивая, нарожаешь еще.

      Аля чувствовала, что попадает под обаяние этого сильного, грубоватого, но мужественного человека.

      – Аленька, – из-за сосен показалась мать, – я поесть принесла.

      – Во,