На обочине времени. Владимир Соболь

уводит? – спросила Надежда.

      – Значит, судьба у тебя такая. Только ты все равно это не поймешь… никто из нас не разберется, пока не дойдет до самого конца. А там уже поворачивать будет и некогда.

      – Хорошую ты, Боря, перспективу нам обрисовал. Я бы сказал – сильно обнадеживающую. Но, кстати, – показал Граф донышком бутылки на пригорюнившегося хозяина. – Если тебе так хочется выставляться у них, почему ты не напишешь то, что уже наверняка пройдет?

      – В самом деле, – обрадовалась Надежда. – Выставился бы со всеми, а там, глядишь, и продал бы что-то или заказ подвернулся.

      – Но я не могу, – растерянно сказал Юра. – Просто не могу. Я знаю, что им нужно, но я этого не вижу.

      – А если себя заставить?

      – Пробовал. Еще только хуже становится. И на холсте гадко, а в душе еще пакостнее.

      – Тогда я так понимаю, что главная твоя несвобода в тебе самом. Ты не властен даже в существе своем, а о каком же выборе можно мечтать?

      – Но какая же свобода в том, чтобы освободиться от себя самого же?

      – Эй, парни! – предостерегающе подняла ладошку вверх Надежда. – Что это вы пошли слова выкручивать. Свобода там, свобода здесь…

      – Подожди, – оборвал ее Юра. – Дай досказать. Что я тебе отвечу, Серега. Внутренне свободный человек, по сути, не имеет возможности выбирать, поскольку вынужден оставаться самим собой.

      – Но сначала, – тихо и твердо возразил ему Граф, – он должен сделаться самим собой. А для этого ему приходится выбирать и выбирать…

      Сергея мы оставили на Большом, а сами свернули по Ленина налево. Я был уже почти дома, Пончо же еще предстояло топать несколько кварталов мимо Сытного рынка, мимо ЛИТМО, куда-то на Зверинскую. Прощаясь, Граф намекнул, что неплохо бы проводить его до двери, но я уже видел, что клиент вполне дееспособен. Да и у меня самого хмель быстро вытеснялся холодом, и кости мои дрожали совсем не по-весеннему. Пусто было в ночном городе, пусто, сыро и стрёмно. Не бандитов я опасался, в своем районе и сам мог напугать кого и когда угодно. Но странное, зыбкое ощущение вдруг поселилось во мне – чувство одиночества, полного, почти космического. Дома стояли двумя шеренгами, оставляя нам узкий проход в никуда. И двери были затворены наглухо, и окна зашторены. Ни единого лучика, только редкая машина прошелестит по асфальту, мазнет фарами по мостовой. Да, неожиданно тихо сделалось вдруг этой ночью. И самим нам как-то говорить не хотелось, словно вдруг оказались в душном, заросшем лесу. А может быть, это и были они – асфальтовые джунгли. В первый раз я почувствовал их столь явно.

      Перед тем как разбежаться, остановились перекурить в Матвеевском садике. Аккуратно пристроили гитару на сырую, замызганную скамейку и оперли свои зады на последнюю рейку спинки.

      Ветер, визгливо всхлипывая, слонялся по дорожкам, шевелил кусты, лез обниматься, напрашиваясь в друзья хотя бы на час. Я заслонялся от него поднятым воротником. Голые, корявые сучья чернели против слегка подсвеченного неба. На них наползали плоские, точно из картона вырезанные облака. Чья-то небрежная