На обочине времени. Владимир Соболь

не усомнился в ее словах. Я сразу понял, что, как она сказала, так и будет сделано. Тогда я еще не знал ее имени и не ведал, что мне придется слушать ее достаточно долго. В этот день я подчинился ей первый раз. Медленно вышел из комнаты и аккуратно притворил за собой дверь…

      – Нет, не обиделся… – повторил я упрямо. – Но – оскорбился.

      Граф вольно раскинулся на диване, заложив руки за голову, и снисходительно наблюдал, как я гоняю по сковородке остаток омлета. («По черному дну сковородки // Последний кусок колбасы…» – уточнил в одной из своих песен Пончо.)

      – То есть тебя оскорбило, что ты был признан своим Вилену. Умному, образованному, работящему мужику, каким ты мне его описывал.

      – Э-э-эй! Сидеть, не шевелиться! – возмутился я. – Ты уже третьего туза себе из-под низу сдаешь. Тасуй колоду взад… Да, она сказала «своим». Но в каком же смысле!

      – А почему ты из всех смыслов выбрал именно этот?

      Хорошая была плюха. Из тех, что иной раз и заканчивают бой. Но я еще попытался собраться.

      – Но именно это она и подразумевала, когда говорила, что я свой Вилену.

      – Такой же умный?

      – А не пошел бы ты!..

      – Такой же работящий?

      – Ну что ты дорываешься?! – Вспомнилось же вдруг давно уплывшее словцо. – Баба эта имела в виду факт совершенно определенный… Что и Вилен, и я… ну, в общем…. евреи.

      И тут Граф расхохотался. Не беззвучно, чтобы лишь выказать свое удовольствие, а совершенно искренне, от чистого своего большого сердца, подхрапывая и пробулькивая где-то глубоко в горле.

      – Вот сейчас встану и вмажу, – пообещал я ему, тоже не кривя душой; подумал и добавил: – Вот только допью и встану.

      – Допивай и сиди.

      Граф прекратил хохотать и снова сделался внимательным и серьезным. Словно обдумывая очередной ловкий ход, он открыл было рот, но не выдержал и ухмыльнулся.

      – Жаль, что зеркало в коридоре. Ты бы сам посмотрел, как тебя перекорежило. Это, наверное, очень противно, да?

      – Что противно? – раскрылся я навстречу, какой уже раз за сегодняшний день.

      – Быть евреем… Сиди, сиди уж! Это же не я придумал. Это тебя, отец, от одного слова косоротит, будто бы какой-то мерзости на язык набрал.

      – А ты попробовал бы сам…

      – Пожалуйста, и сколько угодно. Еврей… Еврей… Еврей… Вот так. Не то чтобы очень приятно на вкус, но совсем и не так уж пакостно.

      – Да не в словах же дело, – разъярился я окончательно. – Что, мне вот этой сковородкой надо тебе по голове постучать?!

      – В начале любого дела, Боря, становится слово. Так было, есть и будет. И тебя, еврея-тебя, не любят еще и потому, что ты сам себя же стесняешься.

      – Потому что для них… – Я широко взмахнул рукой, очерчивая едва ли не половину Питера, копошившегося где-то там за окном, внизу. – Для них это просто ругательство.

      – Ой-ой-ой, обиделся! А то ты сам никогда никого никуда не посылал. Да вот меня только что… Но послушай, дорогой, можешь ты стать перед зеркалом и сказать громко,