Дети Пушкина. Леонид Левинзон

лоб, задумалась и вдруг безапелляционно выпалила:

      – Набрехав вин усэ!

      Дядя Костя поперхнулся:

      – Кто, Моисей?

      – Ни, чорт!

      – Як это?

      – Ну… Подывыся сам: еврэи и у нас у Коростыни живуть, и у Новогради, и у Житомири, куды нэ кинь – по всим вуглам. Нэ зибрав вин их, а колы так, и вымогаты ничого. Скажи, еврэи ти сами знають, що чорт их можэ вкрасты?

      – Конечно, – не подвёл дядя Костя, – есть у них така примета: если в зеркале не отразился, всё, чекай!

      Настя осуждающе покачала головой, поднялась:

      – Пиду, большенький зи школы зъявытся, млынчики захоче.

      И ахнула:

      – Постий, постий, а христыян вин нэ чипае?

      – Не-а, – протянул дядя Костя, – живи спокойно.

      Тут порыв ветра неожиданно сыпанул пылью, запорошил глаза.

      – Ах, ах! – Застонал дядя Костя.

      Кряхтя, встал: сверху небо быстро заполнялось угрожающего вида тучами. Ещё порыв ветра, ещё, какой-то злой присвист, и вокруг потемнело. Тётя Настя, охнув, бросилась в школу. Дядя Костя торопясь, взобрался на порожек, и перед тем, как скрыться в подъезде, оглянулся: ветра больше нет, кругом безлюдность, тишина, только где-то на самой границе слышимости раздаётся чей-то тоненький прерывающийся смех.

      – Чур меня, чур меня! – Перекрестился. – Хапун наступаеть!

      Опять родился ветер. Тронул листья, пробежался вихорьками по потрескавшемуся асфальту, закручивая оброненное людьми – сигаретные упаковки, горелые спички, взлетел и ухнул вместо мяча в волейбольное кольцо.

      – Баба, а баба? – Алёша сидит за обеденным столом и держит в руке хлеб с маслом. – А ты почему не ешь?

      – Мне нельзя.

      – Ты больная?

      Бабушка улыбнулась:

      – Нет. Понимаешь, сегодня у нас, у евреев, важный день. Так я и дед постимся.

      – Почему тогда мама и папа едят?

      Бабушка в затруднении пожевала губами:

      – Им ещё рано.

      – А почему этот день важный?

      – Время…

      – Мама, хватит, – Нина вошла, поморщилась, – что ты ребёнку голову дуришь! Ух! – повернулась к окну. – Какие тучи! Точно дождь будет.

      В ответ на её слова без малейшей задержки закапали первые капли, чаще, чаще, и полился мерный сильный дождь. Пахнув холодом и свежестью, дождь занесло и бросило в открытое окно, сбило газ на плите, намочило бабушкин халат.

      – Окно! Окно!

      Ворвался с улицы намокший Яша, схватил полотенце, снял рубашку, запрыгал по комнате, растираясь. Остановился напротив зеркала чуб расчесать, и замер: в глубине зеркала родилось движение. Ещё неясное, оно приближалось к поверхности. Яша вгляделся: тёмная точка быстро увеличивалась в размерах, и от неё распространялась рябь. Ближе, ближе, зеркальная гладь заволновалась и лопнула, оттуда внезапно вынырнула рука, поросшая чёрными волосами. Яша отпрянул, пятерня, промахнувшись, вцепилась в полотенце, вслед за рукой вывалился из зеркала узкоплечий клетчатый, обдал смрадным дыханием и, с неожиданной силой схватив Яшу поперёк