Дети Пушкина. Леонид Левинзон

дотронулся до свисающих проводов.

      – Большое спасибо, только я воздегжусь.

      – Почему? – Удивился Борисик. – Она же ходит!

      – Понимаешь, Борис, у меня ведь и пгав нет… – Объяснил Тихомиров.

      – Жаль, – Борисик задумчиво почесал подбородок, – а то мне её так и так выкидывать.

      Высадив Фиму и подъехав к перекрёстку, Борисик сразу увидел Самохина. Одетый в тряпьё, зажимая в руке пластиковый стаканчик с мелочью, Ваня трясуче подскакивал к машинам и стучал в быстро закрывающиеся стёкла. Но, несмотря на повторяющиеся отказы, настроение у Вани не портилось. Открывая чёрный, со сгнившими пеньками зубов, рот, бывший журналист без конца смеялся визгливым захлёбывающимся смехом, и, игрушечно кланяясь, вздымая руки, салютовал проезжающим.

      Борисик, приткнув машину на обочине, подошёл к нему и поморщился от запаха давно не мытого тела.

      – Ваня?

      Самохин повернулся. К немытому телу добавился перегар.

      – Ваня, – с упрёком начал Борисик, – ты тогда ушёл, ничего не сказал…

      – Извини… – Самохин икнул. – Ты здесь по делу или как?

      – Может, ты вернёшься?

      Самохин хихикнул:

      – Не вернусь.

      – Ваня, что ты с собой делаешь? Ты же был известный журналист, ещё не поздно выправиться.

      – Не вернусь.

      – Пропадёшь же! – Борисик разозлился.

      – Ну и пропаду! – Рассмеялся безумным смехом Самохин. – Моя жизнь, что хочу, то и делаю! Свобода! – И, приплясывая, закружился. – Свобода! Свобода!

      Борисик попятился. Самохин замахал руками:

      – А вот, кстати, и друган мой подвалил… Знакомься!

      Будто из воздуха перед Борисиком соткался, в майке и клетчатых брючках, грязный длинный тип с наглой ухмылкой и мелкими курчавыми волосами. Закривлялся, дёргая тощими ногами:

      – Алик я, Алик!

      Борисика передёрнуло.

      – Ну, нашёл Ваню? – Возясь со стиральной машиной, подняла голову Лариса, когда Борисик вернулся.

      – Нет, – буркнул Борисик, – не было его там. Знаешь, – сказал, помолчав, – что-то мне не можется, давай в Лашон съездим? Из наших кого-нибудь возьмём?

      – Только надо профессору сказать, – Лариса выпрямилась.

      – Он что, сам не поймёт, что мы уехали? Дверь откроет, ребёнка кормить есть чем.

      Расположенный около Иерусалима монастырь молчальников Лашон славился не только великолепным парком, но и молодым вином собственного производства. Торговля в монастырском магазине шла бойко, и вино с крестами на этикетках легко и быстро перекочёвывало в мирские руки. Благоухали цветы, высилась колокольня, молодой француз считал в магазине деньги, над деревьями, монастырём, магазином плыл колокольный звон.

      Борисик с Ларисой, мной и ещё одной иерусалимской поэтессой с бледным красивым лицом устроились за деревянным столиком около самого забора, ограждавшего монастырские владения.

      – Слышали? Аня умерла. Передозировка.

      – У неё вроде дочка осталась?

      – Осталась.

      – Всего