Акакий Акакиевич. Леонид Левинзон

приказа по профилактике желудочно-кишечных заболеваний.

      Анна Ильинична улыбнулась:

      – Приятно познакомиться, уже наслышана о вас. Может, для начала снимете пробу пищи, доктор?

      Доктор немножко подумал: «Да плевать, всё чище будет», – решил.

      – Ладно.

      – Тогда прошу вас сюда.

      И пошла вперёд, показывая дорогу.

      Стол был в форме дубового листа, инкрустированного в осенний полированный пейзаж. На стенах висели картины, в картинах плескалось и шумело море. А окно, выходящее на бараки было занавешено, чтобы не отвлекаться на факты.

      – Ничего себе, – удивился санитарный врач.

      И сел. Анна Ильинична села рядом.

      – Это обеденный зал для офицеров. Вы даже не представляете, сколько труда… сколько труда… Руками, – показала, – буквально этими руками всё сдвинула с места.

      Появился бритый с подносом: чешское пиво, селёдочка, борщик со сметаной, жареное мясо, горчичка.

      – Даже заместитель по режиму Филипп Аркадьевич, – сказала хозяйка, – уж на что человек серьёзный, ответственный – и тот хвалит нашу еду.

      «Но чтоб на Севере было пиво?!» – подумал проверяющий.

      Когда наконец вышли в саму столовую, там, конечно, было прибрано. Единственное, въедливый доктор вдруг нашёл и показал липкие до безобразия вилки на раздаче. Анна Ильинична покраснела. Тучное, с бородавками лицо затряслось, как в лихорадке, и она, обернувшись к бритому, вдруг завизжала тонким, пронзительным, прыгающим голосом:

      – Ну ты, сука, мразь! Да я тебя за что кормлю?! Кто здесь работает?!

      И схватив вилки, размашисто бросила их ему в физиономию.

      – Эй, Хвост! – заорал, закрываясь, бритый. – Эй, Хвост, а ну сюда быстро, быстро, сказал!..

      – Ладно, ладно, – побледнев, торопливо проговорил Мишка. – Сегодня первый раз, я ничего не напишу.

      – Спасибо, – Анна Ильинична тяжело дышала. – Сердце болит, просто сердце болит от этих гадов. Стараешься, стараешься, и вдруг какая-то именно-таки мелочь выводит из равновесия…

      Из начальников отрядов в поселении Мишке нравился старший лейтенант Анохин. Был он крупный, с зычным голосом. В кабинете у Анохина стояла тяжёлая самодельная штанга, которую Мишка и поднять бы, наверное, не смог. А нравился этот человек ему тем, что честно выполнял свою работу.

      – Ты представляешь, – гремел Анохин. – Вчерась приходит ко мне жулик, старик такой незаметный, дерьмо возит. «Начальник, – просит, – подай бумагу на досрочное, десять лет уже тяну на этой командировке, ни одной жалобы…» – «А за что сел?» – спрашиваю. «Да так, ерунда». Ладно, смотрю в папку… Ах, мать твою, ерунда – двух дочерей своих изнасиловал, мерзавец! Вызвал и свернул рожу набок. Да ты, говорю, и сгниёшь у меня тут в дерьме. Досрочное захотел! Дня не дам!

      Анну Ильиничну он не переваривал органически.

      – Жрать туда не хожу и тебе не советую, – проорал своим громкоговорителем. – Дорого потом обойдётся. Ты вместо вилок в котлы загляни