Граф Монте-Кристо. Александр Дюма

согнувшись, потому что низкий свод мешал ему выпрямиться, он просунул голову между прутьями и посмотрел вниз.

      Через минуту он быстро высвободил голову.

      – Ого! – сказал он. – Я так и думал.

      И он спустился с плеч Дантеса на стол, а со стола соскочил на пол.

      – Что такое? – спросил Дантес с беспокойством, спрыгнув со стола вслед за ним.

      Старик задумался.

      – Да, – сказал он. – Так и есть; четвертая стена вашей камеры выходит на наружную галерею, нечто вроде круговой дорожки, где ходят патрули и стоят часовые.

      – Вы в этом уверены?

      – Я видел кивер солдата и кончик его ружья; я потому и отдернул голову, чтобы он меня не заметил.

      – Так что же? – сказал Дантес.

      – Вы сами видите, через вашу камеру бежать невозможно.

      – Что ж тогда? – продолжал Дантес.

      – Тогда, – сказал старик, – да будет воля божия!

      И выражение глубокой покорности легло на его лицо.

      Дантес с восхищением посмотрел на человека, так спокойно отказывавшегося от надежды, которую он лелеял столько лет.

      – Теперь скажите мне, кто вы? – спросил Дантес.

      – Что ж, пожалуй, если вы все еще хотите этого теперь, когда я ничем не могу быть вам полезен.

      – Вы можете меня утешить и поддержать, потому что вы кажетесь мне сильнейшим из сильных.

      Узник горько улыбнулся.

      – Я аббат Фариа, – сказал он, – и сижу в замке Иф, как вы знаете, с тысяча восемьсот одиннадцатого года; но перед тем я просидел три года в Фенестрельской крепости. В тысяча восемьсот одиннадцатом году меня перевели из Пьемонта во Францию. Тут я узнал, что судьба, тогда, казалось, покорная Наполеону, послала ему сына и что этот сын в колыбели наречен римским королем. Тогда я не предвидел того, что узнал от вас; не воображал, что через четыре года исполин будет свергнут. Кто же теперь царствует во Франции? Наполеон Второй?

      – Нет, Людовик Восемнадцатый.

      – Людовик Восемнадцатый, брат Людовика Шестнадцатого! Пути провидения неисповедимы. С какой целью унизило оно того, кто был им вознесен, и вознесло того, кто был им унижен?

      Дантес не сводил глаз с этого человека, который, забывая о собственной участи, размышлял об участи мира.

      – Да, да, – продолжал тот, – как в Англии: после Карла Первого – Кромвель; после Кромвеля – Карл Второй и, быть может, после Якова Второго – какой-нибудь шурин или другой родич, какой-нибудь принц Оранский; бывший штатгальтер станет королем, и тогда опять – уступки народу, конституция, свобода! Вы это еще увидите, молодой человек, – сказал он, поворачиваясь к Дантесу и глядя на него вдохновенным взором горящих глаз, какие, должно быть, бывали у пророков. – Вы еще молоды, вы это увидите!

      – Да, если выйду отсюда.

      – Правда, – отвечал аббат Фариа. – Мы в заточении, бывают минуты, когда я об этом забываю и думаю, что свободен, потому что глаза мои проникают сквозь стены тюрьмы.

      – Но за что же вас заточили?

      – Меня?